Симонов и война
Шрифт:
К. М. А сведений о том, что уже началось их отступление, еще не было?
М. Ф. Ничего абсолютно мы не знаем.
К. М. И солдаты ничего не знают?
М. Ф. Откуда же они знают, солдаты? Тоже не знают. В газетах этого же не писали. Потом начали писать, что по стратегическим соображениям отошли и так далее. Потом, позднее, когда отходили, писали «эластичная оборона». Они так называли, но мы понимали, что это значит.
Когда я поднес к губам эти полстакана водки, немецкий солдат схватил меня за руку, чтобы
Потом один солдат говорит: «Япан вступила в войну». Мы поняли, что значит Япония вступила в войну. А что и как — мы не понимаем. Сначала неприятно было — не с нами ли они вступили в войну? Придется воевать на два фронта, тогда плохо. Но потом узнали: «с американ». Америка начинает воевать.
Раз меня принесли на перевязку — перевязку делали как полагается, никакого различия с немцами, только врач, который перевязывал, спросил: «Кто вам делал ампутацию?» Я говорю: «Дейч арст». Он так покачал головой. А когда тот врач отрезал мне ногу, он мне говорит: «Господин генерал, когда вы вернетесь на родину, ваши врачи-ортопеды будут говорить: „Какой сапожник вам делал операцию?“ Вы не обращайте внимания. Я старался вам больше оставить кости». Вы никогда не видели ампутированную ногу?
К. М. Видел, видел, конечно.
М. Ф. Мякотью стараются завернуть. А у меня торчит кость, вот так вот выпирает. Он только кожей ее обтянул. Он говорит: «Вы не обращайте на это внимания. У вас больше рычаг управления будет ногой, протез будет упираться вот здесь, вверху, безболезненно». И я ему сейчас благодарен. Действительно, правильно. До сих пор — прошло больше двадцати пяти лет, с ногой у меня нет никаких забот.
Как-то принесли меня на перевязку, и мне дали чужое одеяло. Мое сняли, а дали, видимо, с того, которого только привезли с фронта. Что такое по мне бегает? Вы знаете, когда я увидел, я в ужас пришел. Буквально кишмя кишат вши. И на мне уже ползают, я скорей позвонил. Пришла швестер, я говорю: «Вот, смотрите, ползают». Она говорит: «Это всё ваши русские». Русские! В окопах немцев тоже никто не моет, они тоже, наверно, в ванне-то никогда не бывают. Ну и заражаются. И в крестьянских избах полно было вшей, потому что битком забиты везде хаты были, понятное дело.
Через некоторое время приходит немецкий майор. Ну я понял, что из разведки. Приходит и говорит…
К. М. Тоже по-русски?
М. Ф. По-русски. По-русски говорят, без переводчика. Ведь у них вся разведка, очень много…
К. М. Прибалтийских немцев.
М. Ф. Прибалтийских, а потом в России немцев же много было. После революции они уехали. А потом вся разведка, которая работала по России, они же все русский язык знали и изучали. Это закономерно.
Приходит и говорит: «Господин генерал, вот посмотрите на фотографии». Смотрю на фотографии — командующий 28-й армией Качалов. Документы, бумажник разорванный, карточки в крови, еще какие-то документы в крови, письма в крови. «Узнаете?» Я говорю: «Узнаю. Убитый советский генерал». — «А кто он такой?»
Я говорю: «У нас были объявлены врагами народа, я это знаю, при мне еще был этот приказ, — те люди, которые сдались в плен, которые не сражались с вами как следует, а пошли в плен». — «Ну а я вам говорю, что он убитый». А тогда был уже приказ, что Качалов сдался в плен.
К. М. Приказ 270.
М. Ф. Вы знаете? Я и тогда я не верил этому. Не мог Качалов! Качалова я знал. Качалов очень активно дрался в Средней Азии с басмачами.
К. М. Пять раз раненный он был.
М. Ф. Качалов под Царицыном командовал, с Деникиным дрался. Ну как Качалов мог быть изменником родины?! Имел два ордена Красного Знамени. Нет, не допускал я этого. Я и говорю Прохорову: «Иван Павлович, ну смотрите, разве может это быть, чтобы Качалов поехал и сдался в плен?» Он говорит: «Я тоже этому не верю, этого не может быть. Это немецкая провокация». Причем тут немецкая провокация? Это у нас он объявлен приказом. Немцы как раз не считают его врагом народа.
Ну, в общем, посмотрели… На том дело и кончилось у нас.
Через некоторое время приходит немец — тот, который приходил перевозить нас из госпиталя, и с ним второй, высокий тоже, по-русски тоже хорошо говорит. Отец его лесопромышленник был в России, заготовлял на всю Европу шпалы. Значит, в России родился, в России вырос. Высоченный такой немец, с бородой. Тоже в штатском. Видимо, тоже в разведке работает. «Ну, господа, — говорит, — собирайтесь. Завтра поедете в Германию, повезем вас». Ну что ж, повезете, так повезете.
К. М. А о Москве вы еще не слышали в это время?
М. Ф. Ничего абсолютно. Газет-то нет никаких, никто нам не говорит ничего, и мы не знаем.
Да, когда я был в нашем госпитале, я услыхал через санитаров, что Международный Красный Крест в Смоленске есть. Приходил к нам один немец, всегда раздавал махорку, видимо, обхаживал кого-нибудь, не знаю, — я попросил его, чтобы зашел представитель Международного Красного Креста. Зашел швед, и я ему заявляю протест. «Вы посмотрите, в каком положении находятся советские военнопленные». А он говорит: «Ваше правительство конвенции Женевской не подписало, поэтому вы находитесь у немцев из милости. Мы здесь ничего сделать не можем». Не можете сделать, значит, и разговора быть не может. Ведь сколько было бы спасено жизней! Они бы как-то вмешивались в это дело.