Символ и сознание (Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке)
Шрифт:
· анализ постулатов и предпосылок классической западной рационалистической философии; ограниченность представления о том, что самосознание является наиболее очевидным, «прозрачным» для самого себя, наиболее фундаментальным, предельным основанием знания, где объект знания и средства познания совпадают;
· структура духовного производства, продуцирующего именно такую предпосылку философствования; абстракция чистой способности познания и ее функция в философских системах;
· появление «новых онтологии» (Ницше, Маркс, Фрейд), оспаривающих принцип классической философии самосознания, что сознание целиком и полностью поддается рефлективной процедуре; несводимость культурных, идеологических, психологических реалий к «формам знания», их принципиальная «иррациональная» природа;
· борьба за и против психологии, необходимость объективного подхода в анализе сознания, неадекватность объектной, равно как и субъектной, интроспективной методологии психологии;
· изначальная структурность (или дифференцированность) сознания, сферы психического и культурного в их взаимосвязи, понятие «образование» или «отложение» сознания; теория превращенных форм, «косвенный» способ исследования
В свою очередь, путь Пятигорского, по-видимому, начинался в той точке, где оказалось европейское мышление и, в частности, европейская психология к концу XIX — началу XX века. Ему, как специалисту по буддизму и древнеиндийскому мировоззрению вообще, не нужно было предпринимать особые усилия, чтобы вычленить предмет психологии, психическое как таковое и обосновать его уникальный онтологический статус. Но проблема была в том, как понимать и вообще понимать реалии чужой культуры, как преодолеть культурный зазор в антропологии и этнологии, каким образом избежать насилия и искажения, возникающие при описании одной культуры средствами другой культуры. Поэтому прежде чем изучать содержание культуры. Пятигорский решает изучить ее функциональный аспект: что в данной культуре считается текстом, кто — учителем, что — школой, кто учеником, что считается проблемным, а что — очевидным, что — исследованием и результатом исследования, что такое доказать или понять и т. д.;
· особое значение индийских текстов, содержащих вдобавок к самому содержанию сведения о принципах и возможностях их понимания. Семиотическая интерпретация таких текстов, формирование понятия «первичного метаязыка культуры» — культура содержит внутри себя средства для своего собственного понимания;
· но саморефлективность культуры заставляет пересмотреть проблему позиции исследователя по отношению к описываемому факту или тексту культуры; дилемма «снаружи изнутри», и как она снимается в случае «активного» опыта постижения текста;
· самотождество исследующего сознания и «скользящее» Я, принятие культурой «инородного» понимания;
· онтология отсутствия, сознание как что-то, чего нет; роль символов в культуре.
Таким образом, у Пятигорского и Мамардашвили оказалось довольно много (во всяком случае, достаточно) общих точек, чтобы обрадоваться возможности получения какого-то результата в нашем европейском смысле. Опять же легче всего сформулировать их в терминах того, чего надо избежать в анализе психического — интроспекций и субъективного, точнее, субъективного подхода… в анализе сознания натурализации и физикализма, объективистского, точнее, объектного подхода, в анализе культуры — слишком «волюнтаристской» или чрезмерно «традиционалистской» установки, в анализе культурной идентификации морализаторства и идеологизаций, в анализе культурных предпосылок и естественного языка — недо- или переоценки, в анализе культурного символизма — семиотического и культурологического способов рассмотрения.
Естественно, подобные методологические принципы могли быть реализованы в некотором новом режиме работы. Это и произошло в книге, которая не задает вопросы вначале, а в конце на них отвечает. Скорее книга просто повествует, делится некоторым опытом размышления о реальностях сознания и о других реальностях, в существование которых вовлечено сознание. Тот факт, что они не могут адекватно исследоваться рационалистической логикой, не значит, что они тотально иррациональны. В принципе, они умопостигаемы, но логика их не известна и не известна не только еще, она вообще не известна. Но, повторяю, это обстоятельство не делает проблему иррациональной. Можно просто извлечь некоторый познавательный опыт из таких реальностей. А потому сам факт знания в данном случае будет состоять не только и не столько в увеличении содержания знания, в достижении некоторых «позитивных результатов», но в самом совершении познавательного процесса, в самом думании.
В этом смысле интересно наблюдать, как рушится наше привычное представление о том, что такое проблема вообще. То есть вместо того, чтобы разрешаться, проблемы просто служат в этой книге инструментами для демонстрации некоторой мыслительной деятельности. Это что-то вроде физкультурных снарядов — их используют с определенной целью. Никому и в голову не придет, наблюдая соревнования гимнастов, следить за тем, что делается с брусьями или бревнами… Хотя есть разные любители и кто-то, возможно, найдет смысл в том, чтобы «систематизировать взгляды» Пятигорского и Мамардашвили и описать предложенное ими «решение проблем» о соотношении языка и мышления, знания и понимания, символа и психики, сознания и культуры. И это будет еще одно вполне допустимое логикой этого текста понимание (непонимание).
Лидия Воронина Бостон, март 1982
От авторов
Работая над этой книгой, мы шли к своей Теме с разных сторон, то есть от разных предметов, один — от истории европейской философии (прежде всего, от Декарта и Канта), другой — от буддологии (прежде всего, от сутр Большой Колесницы и трактатов Асанги) [2] . Нашу тему можно было бы назвать таким полупонятным нам самим образом: «Символ — Что? Символ — Чего?». Занимаясь разными вещами, мы часто встречались на пересечениях путей нашего думанья. Тема книги — лишь одно из мест наших встреч. Случайно или не случайно, мы оба оказались убежденными в том, что символы — это вещи, а также и в том, что наши психики — это тоже вещи [3] . Стоит ли говорить, что с такими убеждениями в семиотике и лингвистической философии далеко не уедешь? Но мы и не хотели далеко ехать. Дело в том, что почти всякий нормальный семиотик полагает (или склонен, должен полагать), что почти всякое явление можно рассматривать как знак какого-то другого явления. В этом
2
Оба мы совершенно уверены, что есть (не «существует», а «есть»!) одна философия, по-разному выполненная в текстах разных стран, культур, времен и личностей. Просто одна и та же действующая в ней сила вспыхивала в мире как разные имена.
3
Разумеется, каждый может сказать это только о своей психике (если, конечно, захочет). Но поскольку в этом вопросе мы уже договорились, то здесь говорим о наших двух, ни в коем случае не распространяя этого убеждения на психику других людей.
4
Включая сюда и психику.
Мы глубоко благодарим тех, кто прочтет эту книгу.
М. Мамардашвили А. Пятигорский Москва — Химки-Ховрино, 1.1973-1.1974
I. Метатеоретическое введение о сознании
0. Сознание. работа с сознанием. теория и метатеория. язык. интерпретация
Прежде чем мы введем несколько понятий, имеющих значение для анализа сознания как такового — независимо от нашей темы (символы как особые выражения жизни сознания) — имело бы смысл пояснить прагматическую природу той необходимости, какая вообще заставляет обращаться к сознанию и им заниматься. Проблема «сознания» имеет совершенно самостоятельный прагматический аспект, и именно в этом аспекте она может быть условно обособлена, отчленена от проблем психологии, эпистемологии, логики и лингвистики, имеющих по преимуществу теоретический характер. Но и прагматической она является не в том смысле, в каком нам являются другие, чисто практические проблемы жизни человека. Дело в том, что само отношение к факту, что «у меня есть какое-то сознание», и работа с этим отношением представляют собой особый вид отношения и работы, требующие особого понимания.
Понимание здесь — это не концепция сознания, а условие работы с ним. Значит, во-первых, возникает необходимость выделения чего-то, что к самому сознанию не имело бы отношения; во-вторых, это — сама работа с сознанием (не «работа сознания», а «работа с сознанием»), которая и есть совершенно особый, источник познания. Говоря иными словами, здесь мы имеем дело с некоторым метасознанием как с познавательной сферой, в которую мы включаем нечто, что само по себе в сознание не входит. И в данном случае наличие такой познавательной сферы еще ничего не говорит о том, относится ли то, что в нее включено, к сознанию или нет. Важно то, что есть абстрактный интерес к этой проблеме, и сначала надо попытаться понять — какое понимание этой проблемы мы включаем в познание. Потому мы и начинаем наше рассуждение с выяснения природы «ментальной необходимости», которая толкает к такому «пониманию» или к такой «работе».
Здесь особую роль играет некоторая внутренняя отрицательная способность, выражающаяся в своего рода «борьбе с сознанием». Борьба с сознанием происходит от стремления человека к тому, чтобы сознание перестало быть чем-то спонтанным и самодействующим. Сознание становится познанием, и на это время (слово «время» здесь не имеет физического смысла) перестает быть сознанием, и как бы становится метасознанием, — и тогда термины и утверждения этого последнего мы условно назовем метатеорией. И то, что нас с необходимостью толкает к метатеории сознания, есть необходимость борьбы с сознанием. Задача в том, чтобы, во-первых, определить условия, в которых возникает проблема борьбы с сознанием и, во-вторых, — раскрыть эту борьбу с сознанием как являющуюся саму по себе источником познания. Борьба с сознанием вытекает из самого способа существования отдельного человека как сознательного существа и является проявлением этого способа, и в этом смысле это прагматическая проблема, потому что человек наталкивается на нее, какой бы деятельностью он ни занимался. Человек решает эту проблему как проблему своего способа существования.