Символ Веры
Шрифт:
Но сейчас Кирнан лишь тихо ответил:
– Сильно.
– Это болезнь?
– тихонько спросил Боскэ.
– Нет, старая контузия.
– Я не знаю, что такое «контузия» - признался Гильермо.
– Военная травма, - Максвелл даже немного развеселился, оценив дремучую наивность собеседника.
– Это когда рядом взрывается граната. Ну, или снаряд. А твой бог или еще чей-нибудь отводит в сторону осколки и человека милосердно бьет лишь стеной воздуха. Или хотя бы частью осколков. У гранаты их много.
– Простите, я не военный
– Бывает, - хмыкнул рыжий.
– Каждому свое.
Что-то звякнуло, прогремело совсем рядом. Темная тень Максвелла разом подобралась, свернулась в клубок сжатой пружины. Рыжий отправил в полет недокуренную сигару и щелкнул курком большого пистолета. С полминуты он так и сидел, подобрав ногу, готовый рвануть с места, стреляя на звук. Замер и Боскэ, сжавшись в углу, боясь даже вздохнуть. Затем Кирнан успокоился, расслабился по частям, как фантастический боевой механизм.
– Ублюдки, - проворчал он.
– На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.
Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно - ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь...
Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может ...
Новая мысль ослепляла неожиданностью и ярким прозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.
– My pills, my damn pills, - пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.
– А вы не пробовали молиться?
– несмело предложил Гильермо.
– Ты что, поп, совсем башкой поехал?
– зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.
– Нет, - малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.
– В жопу твоего боженьку, - еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий.
– Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!
Боскэ не понял, кто такой «фершал-коновал», однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.
– А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии
– уже не прорычал, но провыл Кирнан.
– А потом и ее отобрали!
Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа - это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.
– А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?
Кулак англичанина замер в воздухе.
– Чего...
– пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.
– Сколько ваших товарищей было ... убито?
– Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя.
– Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?
Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.
– Я был лучшим стрелком полка...
– глухо отозвался он, наконец.
– Снайпером-скаутом, человеком «лучшего выстрела». А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.
– Но вы живы, - по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо.
– Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько...
Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова «попа».
– Я никогда не воевал и не видел войны, - тихо выговорил Леон.
– Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что ... такой ... удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат - присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя ... такое ... не коснулось?
Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.
– Заткнись, поп, кастрат чертов, - прошипел Кирнан.
– Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!
Гильермо молча вытер лицо рукавом. Губы сильно болели, лицо жгло. Но в душе почему-то не было ни капли страха. Почему-то... Быть может из-за того, что Боскэ испытывал жалость к ударившему. Несчастный рыжий калека не понимал, что есть Божий Промысел и сколь милосердным тот оказался к бывшему солдату. Но это была не вина, а беда англичанина, достойная сочувствия.
– Иногда я думаю о том, что такое молитва, - вымолвил Боскэ. Слова прозвучали невнятно из-за опухающих губ, но Максвелл понял.