Символическая жизнь (сборник)

Юнг Карл Густав

Все, что содержится в сознании, было ранее в подпороговом состоянии или может перейти в него в будущем и формирует тем самым ту часть психики, которую мы называем бессознательным. У всех наших желаний, импульсов, намерений, аффектов, чувственных и интуитивных восприятий, рациональных и иррациональных мыслей, умозаключений и т. д., так же как и у всех категорий чувств, имеются свои подпороговые эквиваленты, которые могут частично, на время или постоянно погружаться в бессознательное. Человек может, например, использовать какое-либо слово или понятие, которое в ином контексте имело бы совершенно другой смысл, в данный момент человеком не осознаваемый, а это может повлечь за собой совершенно неожиданные последствия, вызвав полное непонимание. Даже самое тщательно сформулированное философское или математическое понятие, которое, как нам кажется, не содержит в себе ничего, кроме того, что мы в него вложили, тем не менее несет в себе гораздо больше, чем изначально предполагалось. Это, по меньшей мере, психическое событие, природу которого невозможно установить. Даже простые числа, которыми мы пользуемся при счете, обладают неким дополнительным содержанием. Они одновременно являют собой мифологический элемент (для пифагорейцев числа представлялись священными), но, разумеется, мы этого не учитываем, когда обращаемся к ним в быту.

Каждый

из нас воспринимает абстрактные и общие положения индивидуально, в контексте собственного разума. Когда в разговоре я использую такие понятия, как «государство», «деньги», «здоровье» или «общество», я допускаю, что мои слушатели понимают под ними примерно то же, что и я. Но слово «примерно» здесь важно. Ведь понимание значения любого слова одним человеком не обязательно совпадает с пониманием другого, даже если у них одинаковый культурный уровень. Причиной такого колебания (непостоянства смысла) является то, что общее понятие воспринимается в индивидуальном контексте и поэтому понимается и используется индивидуально. И разница в смыслах, естественно, оказывается наиболее значительной для людей с разным социальным, политическим, религиозным или психологическим опытом. Пока понятия выражаются только словами, вариации почти незаметны и не играют практической роли. Однако, когда требуется точное определение или подробное объяснение чего-либо, можно внезапно обнаружить поразительную разницу не только в чисто интеллектуальном понимании термина, но особенно в его эмоциональном тоне и риторической составляющей. Как правило, эти различия подпороговы и потому никогда не осознаются.

[Обычно этими различиями пренебрегают, считая их избыточными нюансами смысла, имеющими мало отношения к практическим повседневным нуждам. Но сам факт их существования показывает, что даже самое практическое содержание сознания окружено полумглой неопределенности. Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психические связи, ассоциации. Так как такие связи могут различаться по степени интенсивности (в соответствии с важностью того или иного понятия для нашей целостной личности или в отношении к другим понятиям, идеям и даже комплексам, с которыми они ассоциируются в нашем бессознательном), то они способны менять «нормальный» характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если сместится ниже уровня сознания. Эти подпороговые составляющие всего с нами происходящего могут играть незначительную роль в нашей повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с проявлениями бессознательного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычные предметы и идеи во сне могут приобретать столь мощное психическое значение, что мы можем проснуться в страшной тревоге, хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного – лишь запертую комнату или пропущенный поезд. Образы, являющиеся в снах, намного более жизненны и живописны, чем соответствующие им в реальности понятия и переживания. Одна из причин этого заключается в том, что во сне понятия могут выражать свое бессознательное значение. В своих результатах сознательных мыслей мы ограничиваем себя пределами рациональных утверждений – утверждений, которые значительно бледнее, так как мы снимаем с них большую часть психических связей.]

Я вспоминаю собственный сон, который мне было трудно осмыслить. В этом сне некий человек пытался подойти ко мне сзади и прыгнуть мне на спину. Я ничего о нем не знал, кроме того, что однажды он подхватил мою реплику и лихо спародировал ее. И я никак не смог увидеть связи между этим фактом и его попыткой во сне прыгнуть на меня. В моей профессиональной жизни часто случалось так, что кто-нибудь искажал мысль, которую я высказывал, но едва ли мне пришло бы в голову рассердиться по этому поводу. Есть известная ценность в сохранении сознательного контроля над эмоциональными акциями, и вскоре я добрался до сути этого сна. Он основывался на австрийском расхожем выражении, переведенном в зрительный образ. Эта фраза, довольно распространенная в быту, – «ты можешь залезть мне на спину» – означает следующее: «мне все равно, что ты говоришь обо мне». Американским эквивалентом подобного сна было бы: «иди, прыгни в озеро».

Можно было бы сказать, что сон представлялся символическим, поскольку он не выражал ситуацию непосредственно, но косвенно, с помощью метафоры, которую я сначала не мог понять. Когда подобное случается (а такое бывает часто), то это не преднамеренный «обман» сна, но всего лишь отражение недостатка в нашем понимании эмоционально нагруженного образного языка.

В своем каждодневном опыте нам необходимо определять вещи как можно точнее, и поэтому мы научились отбрасывать декоративную мишуру фантазии, теряя таким образом качества, столь характерные для первобытного разума. Большинство из нас склонны приписывать бессознательному те нереальные психические ассоциации, которые вызывают тот или иной объект или идея. Носители первобытного сознания, со своей стороны, по-прежнему признают существование психических качеств за предметами внешнего мира; они наделяют животных, растения или камни силами, которые мы считаем неестественными и невозможными. Обитатель африканских джунглей воспринимает ночное видение в лице знахаря, который временно принял его очертания. Или он принимает его за лесную душу, или духа, или духа предка своего племени. Дерево может играть жизненно важную роль в судьбе дикаря, очевидно, передавая ему свою собственную душу и голос, и со своей стороны сам человек испытывает чувство, что он разделяет его судьбу, судьбу дерева. В Южной Америке есть индейцы, убежденные, что они попугаи красный арара, хотя и знают, что у них нет перьев, крыльев и клюва. Для дикаря предметы не имеют таких отчетливых границ, какие они приобретают в наших «рациональных обществах». То, что психологи называют психической идентичностью или «мистическим участием», устранено из нашего предметного мира. А это как раз и есть тот нимб, тот ореол бессознательных ассоциаций, который придает такой красочный и фантастический смысл первобытному миру. Мы утратили его до такой степени, что при встрече совершенно не узнаем. В нас самих подобные вещи умещаются ниже порога сознания, мы считаем, что здесь уже не все в порядке.

Неоднократно мне приходилось консультировать высокообразованных и интеллигентных людей, которые видели глубоко потрясшие их сны, сталкивались с фантазиями или видениями. Они считали, что никто в здравом уме и трезвой памяти ничего подобного испытывать не может, а тот, кто все же сталкивается с подобным, явно не в своем уме. Один богослов однажды сказал мне, что видения Иезекииля – не что иное, как болезненные симптомы, и что, когда Моисей и другие пророки слышали «голоса», обращенные к ним, они страдали от галлюцинаций.

Можете себе представить весь его ужас, когда нечто подобное «неожиданно» произошло с ним. Мы настолько привыкли к «очевидно» рациональной природе нашего мира, что уже не можем представить себе ничего выходящего за рамки здравого смысла. Дикарь, сталкиваясь с шокирующими явлениями, не сомневается в собственной психической полноценности; он размышляет о фетишах, духах или богах. Однако наши эмоции, в сущности, те же. Ужасы, порождаемые нашей рафинированной цивилизацией, могут оказаться еще более угрожающими, чем те, которые дикари приписывают демонам. Порой положение современного цивилизованного человека напоминает мне ситуацию одного психического больного из моей клиники, который сам некогда был врачом. Однажды утром я спросил его, как дела. Он ответил, что провел изумительную ночь, дезинфицируя небо сулемой, но в ходе такой санитарной обработки Бога ему обнаружить не удалось. В этом случае мы имеем дело с неврозом или даже чем-то более серьезным. Вместо Бога или «страха Бога» оказывается невроз беспокойства или фобия. Эмоция осталась по сути той же, но имя и природа ее объекта ухудшились.

Вспоминается профессор философии, который однажды консультировался у меня в связи с раковой фобией. Он был убежден, что у него злокачественная опухоль, хотя десятки рентгеновских снимков ничего подобного не подтверждали. «Я знаю, что ничего нет, – сказал он, – но ведь могло бы быть». Откуда могла возникнуть подобная мысль? Очевидно, она появилась вследствие страха, внушенного явно неосознанным размышлением. Болезненная мысль овладела им и держала его под контролем. Он образованный человек, и допустить подобное ему было труднее, чем дикарю пожаловаться, что досаждают духи. Злобное влияние злых духов – в первобытной культуре, по крайней мере, допустимое предположение, но цивилизованному человеку нужно очень глубоко переживать, чтобы согласиться, что его неприятности – всего лишь дурацкая игра воображения. Первобытное явление «наваждения» не растворилось в цивилизации, оно осталось таким же и лишь трактуется иным, менее привлекательным образом.

[Я произвел несколько сравнений между современным человеком и дикарем. Подобные сравнения, как я покажу ниже, существенны для понимания символических склонностей человека и той роли, которую играют сны, выражающие их.] Обнаружилось, что многие сны представляют образы и ассоциации, аналогичные первобытным идеям, мифам и ритуалам. Эти сновидческие образы были названы Фрейдом «архаическими пережитками», само выражение предполагает, что они являются психическими элементами, «выжившими» в человеческом мозгу в течение многих веков. Эта точка зрения характерна для тех, кто рассматривает бессознательное лишь как придаток к сознанию (или, более образно, как свалку, куда сбрасывается все, от чего отказалось сознание).

Дальнейшее исследование показало, что такое отношение несостоятельно и должно быть отвергнуто. Я обнаружил, что ассоциации и образы подобного рода являются интегральной частью бессознательного и могут наблюдаться повсеместно – вне зависимости от уровня образованности и интеллекта человека. И эти ассоциации и образы ни в коей мере не являются безжизненными или бессмысленными «пережитками». Они до сих пор живут и действуют, оказываясь особенно ценными в силу своей «исторической» природы. Они образуют мост между теми способами, которыми мы сознательно выражаем свои мысли, и более примитивной, красочной и живописной формой выражения. Но эта форма обращена непосредственно к чувству и эмоциям. Эти «исторические» ассоциации и есть звено, связывающее рациональное сознание с миром инстинкта. [Я уже обсуждал любопытный контраст между «контролируемыми» мыслями в состоянии бодрствования и богатством воображения в снах. Здесь можно увидеть еще одну причину подобной разницы. Поскольку в своей цивилизованной жизни мы лишили множество идей эмоциональной энергии, то больше на них не реагируем. Мы пользуемся ими в речи и в общем-то реагируем, когда их используют другие люди, но они не производят на нас значимого впечатления. Требуется нечто большее, чтобы воздействовать на нас более эффективно с целью заставить нас изменить свои установки и свое поведение. Но это как раз то, что и делает «язык снов», он несет столько психической энергии, что вынуждает нас обращать на него свое внимание.] Я знал, например, одну даму, известную своими глупыми предрассудками и упорным сопротивлением каким-либо разумным доводам. С ней можно было спорить хоть весь вечер без всякого результата – она ничего не принимала во внимание. Однако ее сны приняли совсем другое направление. Однажды ей приснилось, что она приглашена в гости по очень важному общественному поводу. Ее приветствовала хозяйка со словами: «Как мило, что вы пришли. Все ваши друзья здесь и ждут вас». Хозяйка подвела ее к двери и открыла ее, сновидица шагнула вперед и попала – в коровник!

Язык сна был в данном случае достаточно прост и понятен даже самому несведущему. Женщина поначалу не хотела принять во внимание содержание своего сна, который попросту поразил ее самомнение и в конце концов достиг своей цели. Спустя некоторое время она все же признала его смысл, но так и не смогла понять причину собственной самоиздевки.

Такие послания из бессознательного имеют большее значение, чем это осознает большинство людей. В своей сознательной жизни мы подвержены самым различным видам воздействий. Окружающие стимулируют или подавляют нас, события на службе или в общественной жизни отвлекают от собственной жизни. Вместе и порознь они сбивают нас с пути, свойственного нашей индивидуальности. [В любом случае, признаем мы или нет то или иное действие, которое они оказывают на наше сознание, оно уже растревожено и в известной степени подчинено этим событиям. Особенно сильно это проявляется у лиц с ярко выраженной экстравертной установкой или у тех, кто вынашивает чувство неполноценности и сомнения в своей личной значимости.] Общая функция снов заключается в попытке восстановить наш психический баланс. Я назвал бы это дополнительной (или компенсаторной) ролью снов в нашей психической жизни. Этим объясняется, почему люди с нереальными целями, или слишком высоким мнением о себе, или строящие грандиозные планы, не соответствующие их реальным возможностям, видят во сне полеты и падения. Сон компенсирует личностные недостатки и в то же время предупреждает об опасности неадекватного пути. Если же предупредительные знаки сновидения игнорируются, то может произойти реальный несчастный случай. Жертва может упасть с лестницы или попасть в автомобильную катастрофу. Вспоминается случай с человеком, запутавшимся в большом количестве сомнительных афер. У него развилась почти болезненная страсть к альпинизму, в виде компенсации. Он все время искал, куда бы «забраться повыше себя». Однажды ночью во сне он увидел себя шагающим с вершины высокой горы в пустоту. Когда он рассказал свой сон, я сразу же увидел опасность и попытался предупредить ее, убеждая его ограничить свои восхождения. Я даже сказал, что сон предвещает его смерть в горах. Но все было напрасно.