Символическая жизнь (сборник)
Шрифт:
Эти четыре функциональных типа соответствуют очевидным средствам, благодаря которым сознание получает свою ориентацию в опыте. Ощущение (т. е. восприятие органами чувств) говорит нам, что нечто существует; мышление раскрывает, что это такое; чувство отвечает, благоприятно это или нет, а интуиция оповещает нас, откуда это возникло и куда уйдет.
Читатель должен понять, что эти четыре типа человеческого поведения – просто четыре точки отсчета среди многих других, таких, как воля, темперамент, воображение, память, отношение к морали, религии и т. д. Названные качества не содержат в себе ничего догматического, раз и навсегда установленного, они рекомендуются лишь в качестве возможных критериев для классификации. Я считаю их особенно полезными, когда пытаюсь объяснить детям поступки их родителей, женам – поведение их мужей и наоборот. Они также полезны для понимания наших собственных предрассудков.
Так
В своих усилиях понять символы сна другого человека мы почти неизменно наталкиваемся на нашу тенденцию заполнять неизбежные провалы собственного понимания проекцией, т. е. предположением, что то, что ощущает и думает аналитик, соответствует мыслям и чувствам пациента. Дабы преодолеть этот источник ошибок, я всегда настаивал на важности строгого ограничения контекстом самого сна и на исключении всех теоретических предположений относительно снов вообще, за исключением гипотезы, что сны содержат некий смысл.
Из всего сказанного должно быть ясно, что не существует общих правил для толкования сновидений. Когда ранее я предположил, что всеобщая функция снов заключается в компенсации недостатков и искажений сознания, то подразумевал при этом многообещающий подход к природе отдельных сновидений, открывающийся при подобного рода предположении. В некоторых случаях эта функция проявляется довольно отчетливо. Один из моих пациентов был весьма высокого мнения о себе, не догадываясь при этом, что почти каждый, кто его знал, раздражался этим видом его морального превосходства. Он пришел ко мне со сновидением, в котором ему представлялся пьяный бродяга, валявшийся в канаве, – зрелище, побудившее его лишний раз сделать снисходительное замечание: «Странно видеть, как низко может пасть человек». В этом случае очевидно, что неприятный сон был частичной попыткой компенсировать его завышенное мнение о себе. Но за этим скрывалось и нечто большее. Оказалось, что у него был младший брат, опустившийся алкоголик. Сон обнаружил также, что завышенная установка компенсировала эту «неполноценность» брата – того брата, который «жил» в нем самом.
В другом случае я вспоминаю женщину, гордившуюся своим знанием психологии. Ей время от времени снилась другая женщина. Когда она встретила ее в реальной жизни, то та ей не понравилась, показалась интриганкой, суетной и нечестной. Тем не менее в снах она выглядела милой и вела себя дружественно, почти как сестра. Моя пациентка не могла понять, почему во сне человек, которого она в жизни явно не любит, предстает в таком благоприятном виде. Но эти сны были способом продемонстрировать, что ей самой присущи некоторые «теневые» бессознательные черты, сходные с чертами той женщины. Пациентке было трудно признать это, поскольку у нее имелись весьма четкие представления о своей личности, а здесь требовалось осознать, что сон рассказывает о ее собственном комплексе власти и скрытых мотивах – бессознательных влечениях, не раз приводивших ее к неприятным ссорам с друзьями. Ссорам, в которых она винила всегда других, а не себя.
Но не только «теневую» сторону нашей личности мы не замечаем, игнорируем и подавляем. Мы проделываем то же самое и с нашими положительными качествами. В качестве примера вспоминается один весьма скромный, легко смущающийся молодой человек с приятными манерами. Казалось, он всегда довольствуется второстепенной ролью и непременно настаивает лишь на своем присутствии. Когда его просили что-нибудь сказать, он излагал свои суждения, но никогда не навязывал их. Иногда он, правда, намекал, что тот или иной вопрос можно было бы рассматривать и на другом, более высоком уровне (хотя никогда не объяснял, как). В своих снах, однако, он постоянно сталкивался с великими историческими фигурами, такими, как Наполеон или Александр Македонский. Эти сны явно компенсировали его комплекс неполноценности. Но они подразумевали и нечто другое. Кто же я такой, спрашивал сон,
Мне часто задавали этот вопрос, об этом же спрашивал себя и я сам. Порой я поражался, каким мучительным способом сны стремятся избежать определенной информации или опустить решающий момент. Фрейд предположил наличие специальной психической функции, которую назвал «цензором». Цензор, считал он, искажает образы сна, делает их неузнаваемыми или вводящими в заблуждение, с тем чтобы обмануть спящее сознание относительно действительного содержания сна. Скрывая неприятную мысль от спящего, «цензор» защищает его сон от шока неблагожелательных реминисценций. Но я отношусь к этой идее скептически: сновидение вовсе не охраняет сон как процесс; сновидения равным образом могут нарушить сон.
Скорее это выглядит таким образом, что приближение к сознанию оказывает «стирающее» воздействие на подпороговое содержание психики. Подпороговое состояние удерживает идеи и образы на более низком уровне напряжения, чем в сознании. В подпороговом состоянии они теряют четкость определенности, отношения между ними становятся менее последовательными, более «неизъяснимыми». Во всех состояниях, близких к сну, связанных с усталостью, болезнью или интоксикацией, можно увидеть то же самое. Но если происходит нечто придающее этим образам большее напряжение, они делаются менее подпороговыми и по мере приближения к порогу сознания становятся более определенными. Отсюда можно понять, почему сны зачастую выражают себя аналогиями, почему образы снов переходят один в другой и почему к ним не применимы логика и временные масштабы повседневной жизни. Форма, которую принимают сны, естественна для бессознательного, потому что материал, из которого они сотканы, наличествует в подпороговом состоянии именно в таком виде. Сны не охраняют спящих от того, что Фрейд назвал «несовместимым желанием». То, что он считал «маскировкой», есть по существу форма, которую в бессознательном приобретают все импульсы. Поэтому сон не может продуцировать определенную мысль; если он начинает это делать, он перестает быть сном, поскольку при этом пересекается порог сознания. Вот почему сны упускают те самые моменты, которые наиболее важны для сознающего разума, и скорее манифестируют «край сознания» аналогично слабому блеску звезд во время полного затмения солнца.
Мы должны понять, что символы сна являются по большей части проявлениями той сферы психического, которая находится вне контроля сознательного разума. Смысл и целенаправленность не есть прерогативы разума, они действуют во всяком живом организме. Нет принципиальной разницы между органическим и психическим развитием. Так же, как растение приносит цветы, психическое рождает свои символы. Любой сон свидетельствует об этом. Таким образом, с помощью снов (наряду с интуицией, импульсами и другими спонтанными событиями) инстинктивные силы влияют на активность сознания. Благостно или дурно это влияние, зависит от наличия содержания бессознательного. Если оно содержит слишком много того, что в норме должно быть осознано, то бессознательное искажается, делается предвзятым, возникают мотивы, основанные не на инстинктах, но обязанные своим проявлением и психологическим значением тому факту, что оказались в бессознательном в результате вытеснения или недосмотра. Они накладываются на нормальную бессознательную психику и искажают ее естественную тенденцию выражать основные символы и мотивы.
Поэтому для психоаналитика, интересующегося причинами душевного беспокойства, разумно начать с более или менее добровольной исповеди пациента, начать с осознания всего того, что пациент любит, а что – нет, чего он боится. Эта процедура похожа на церковную исповедь, во многих отношениях предвосхитившую современную психологическую технику. По крайней мере, ее общее правило. На практике, однако, порой приходится действовать и другим способом; непреодолимое чувство неполноценности или слабости могут сделать для пациента трудным и даже невозможным взглянуть в лицо новому свидетельству собственной неадекватности. Поэтому частенько я нахожу полезным начинать с ободряющих положительных интонаций в беседе с пациентом, это помогает обрести чувство уверенности, когда он приближается к более болезненным откровениям.