Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Шрифт:
Всего в посмертном сборнике Сидорова помещено немногим более пятидесяти стихотворений, сочинялись они, по всей вероятности, в последние два-три года его жизни – в пору, когда он, став студентом, обосновался в Москве и завел знакомства в кругу своих однокашников и одновременно начинающих литераторов. В стихах Сидорова налицо скрещение самых многообразных влияний и личных вкусовых пристрастий – но и в мироощущении его также поначалу отсутствует какая-либо определенность. Борис Садовской, познакомившийся с ним в октябре 1906 г., сообщает в очерке «Памяти Ю. А. Сидорова (Из личных воспоминаний)»: «До чего был еще молод и неустойчив тогда Юрий, явствует, между прочим, из того, что на неизбежный в известную пору жизни вопрос “како веруеши?” он объявил себя “мистическим анархистом”, – причем товарищ тут же упрекнул его за быстрое отступничество от социал-демократической доктрины. Впоследствии Юрий очень сердился, когда я в шутку называл его “мистическим анархистом”». [543] Увлечение «мистическим анархизмом» Георгия Чулкова миновало быстро, причем Сидоров счел необходимым наглядно продемонстрировать свое кардинально изменившееся отношение к этому идейному поветрию; в первом (и единственном) печатном критическом выступлении он подверг пристрастному анализу сборник статей Чулкова «Покрывало Изиды». Указав на преизбыток в книге прославленных имен, к которым постоянно апеллирует автор в своих построениях, Сидоров заключает: «… и имен множество, и мысли, так сказать, необычайны, а сам г. Г. Чулков представляется нам все неопределенней. Как бы именами этими не подчеркнул он себя, а зачеркнул и сделался безыменным. ‹…› Понятия и имена большого смысла и содержания, но нет ни малейшего права ни сочетать их так, ни так ими пользоваться ‹…›». Приведя многочисленные примеры терминологической путаницы
542
Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 36.
543
Садовской Борис. Ледоход. С. 157.
544
Русская Мысль. 1909. № 1. Отд. III. С. 6, 8.
В изобличении идейных построений Чулкова Сидоров всецело разделял ту критическую установку по отношению к «мистическому анархизму» и связанным с ним явлениям в литературе, которую последовательно проводили «Весы», главный печатный орган московских символистов. В «Весах» сотрудничали Садовской и Сергей Соловьев, первые его друзья из литературного мира, эпизодически выступал там и еще один товарищ по историко-филологическому факультету, филолог-классик Владимир Нилендер; через Соловьева Сидоров познакомился с ведущим «весовцем» Андреем Белым. [545] В то же время Сидоров отнюдь не солидаризировался с основной идейно-полемической тенденцией «Весов», направленной не только против «мистического анархизма», но и на защиту символистских эстетических канонов от каких-либо посягательств и переоценок (26 июня 1908 г. он писал Садовскому: «Академизм и классицизм, огражденность “Весов” не способствует нимало их всамделишному достоинству: что-то уж очень смахивают сии самые, кажется, привлекательные лозунги на объявление об импотенции или, хуже того, свидетельствуют о гниении трупа человека, умершего с голоду» [546] ). В отношении к современной литературной ситуации у начинающего автора уже складывался вполне самостоятельный критический подход; первоначальный хаос разнонаправленных увлечений от месяца к месяцу (годами духовную эволюцию Сидорова измерять не приходится!) преодолевался, претворялся в более или менее устойчивую и осмысленную систему жизненных, идейных и эстетических приоритетов.
545
В заметке «Дорогой памяти Ю. А. Сидорова» Белый сообщает: «Я познакомился с Ю. А. всего за год до его кончины» (Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 12), – однако в позднейших автобиографических записях относит это знакомство к октябрю 1905 г.: «… встреча у С. М. Соловьева с покойным поэтом Ю. А. Сидоровым и Виноградовым (будущим “знаменитым” по доносам “музейным деятелем”») (Белый Андрей. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 30 об.; упоминается еще один друг Сидорова, студент историко-филологического факультета Московского университета Анатолий Корнелиевич Виноградов (1888–1946), впоследствии исторический романист и историк литературы, в первой половине 1920-х гг. директор Библиотеки Румянцевского музея, см. о нем: Шумихин С. Москва, 1938-й. Delirium persecutio А. К. Виноградова // Новое литературное обозрение. 1993. № 4. С. 264–300; Сотрудники Российской государственной библиотеки: Биобиблиографический словарь. Московский публичный и Румянцевский музей. 1862–1917 / Сост. Л. М. Коваль, А. В. Теплицкая. М., 2003. С. 53–55). В «Воспоминаниях о Блоке» (1922) Белый относит свое знакомство «на вечерах Соловьева» с Сидоровым и Виноградовым к концу 1907 г. (см.: Белый Андрей. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 306). Достоверным следует признать последнее из этих свидетельств; в 1905 г. Сидоров еще не жил в Москве, Сергей Соловьев датирует свое знакомство с ним осенью 1907 г. (см.: Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 18). 28 декабря 1907 г. Садовской писал Сидорову из Нижнего Новгорода: «Тебя мне очень хвалил Белый перед отъездом моим, в “Весах”» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 40); ответный отклик Сидорова (Калуга, 9 января 1908 г.): «Конечно, не скрою, то, что ты написал мне об отношении и отзыве Белого обо мне, мне было узнать очень приятно» (Там же. Ед. хр. 191). 28 февраля 1908 г. Сидоров сообщал Садовскому из Москвы: «С. Соловьева и Белого встречал и виделся с ними несколько раз» (Там же).
546
Садовской Борис. Ледоход. С. 159.
«Призраки Египта и Византии, неизменно владея его мыслями, уже не насыщали, как прежде, его испытующего ума: смутная потребность какого-то последнего синтеза неясно предчувствовалась его душой», – вспоминает об исканиях Сидорова, относимых к 1907 г., Б. Садовской. [547] Сергей Соловьев, ближе узнавший Сидорова год спустя, указывает на вполне к тому времени определившуюся доминанту его внутреннего мира, на обретенный «последний синтез»: «Тогда сложилось уже его миросозерцание, проникнутое духом византийского аскетизма. Раньше Сидоров прошел через увлечения современности, он был поклонником Бодлэра, его влекло к себе учение египетских офитов. Из этой школы он вынес верное понимание греха, евангельское отрицание мира. Любимыми писателями его были Гоголь и Константин Леонтьев. ‹…› Однажды я, исходя из фальшивой точки зрения на Франциска Ассизского, противопоставлял его якобы природное христианство византийскому аскетизму. Сидоров ‹…› оживленно воскликнул: “Что написал Франциск? Гимн солнцу! А Златоуст написал литургию!” Я признал себя побежденным». [548] При этом православная церковность сочеталась у Сидорова с тяготением к далекому от ортодоксальности «неохристианству» Мережковского: «На личности г. Мережковского были сосредоточены все надежды Юрия до самых последних месяцев его жизни. Надеждам этим суждено было окончиться глубоким разочарованием». [549] А уже совсем не ортодоксальный, но горячо любимый Сидоровым Шарль Бодлер сопрягался в его сознании с миром совсем иных ценностей: по свидетельству К. Локса, «как хорошо было бы перевести Бодлера на церковнославянский язык! – говорил Ю<рий> А<наньевич>, – как бы он зазвучал!» [550]
547
Там же. С. 157.
548
Соловьев Сергей. Памяти Ю. А. Сидорова // Богословский Вестник. 1914. Т. I. Январь. С. 223, 224.
549
Садовской Борис. Ледоход. С. 158.
550
Локс Константин. Повесть об одном десятилетии. С. 38–39.
Ближе других знавший Сидорова Борис Садовской писал: «… видя Юрия то аскетом-подвижником, то гулякой праздным, то царепоклонником, то анархистом, – я неизменно выносил одно и то же впечатление: полной искренности каждого из этих движений, сразу и всецело овладевавших чуткой его душой». [551] Садовской способствовал первой публикации стихотворений Сидорова в сборнике «Хризопрас». [552] 21 февраля 1907 г. датировано шуточное «Послание Борису Садовскому при дарении ему фарфоровой безделушки» Сидорова:
551
Садовской Борис. Памяти друга // Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 13.
552
Садовской имел прямое отношение к подготовке этой книги в издательстве «Самоцвет», о чем можно судить по письму Сидорова к нему от 30 декабря 1906 г., отправленному в Нижний Новгород: «Стоило только тебе уехать домой, как в “Самоцвете” начались свои порядки. Как я не взывал и не грозил именем твоим, – все было напрасно – “Вот де 2-ой № будет уж всецело под редакцией Бориса Александровича, а этот… уж Бог с ним”» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191. Планировавшийся второй «художественно-литературный сборник» в издательстве «Самоцвет» не состоялся).
553
Исправлено карандашом: «Кемийские и Озирис».
554
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191. Л. 3.
По письмам Сидорова к Садовскому (отдельные фрагменты из которых последний опубликовал в своей книге «Ледоход») можно убедиться в том, что их автор поверял старшему другу свои самые сокровенные мысли и признания, свои сомнения в самом себе: «… тебе посвящаю лучшую часть своих дум, стремлений и желаний. Пусть они будут неразрывно связаны с твоим именем, любимый мой. Прими этот бедный все-таки, я не скрываю, дар мой и храни его так же, как я храню в своей памяти и сердце твой образ» (Москва, 31 марта 1908 г.). [555] Сидоров делится с Садовским впечатлениями от прочитанного, размышлениями о текущей литературной жизни и умственных исканиях, а также глубоко волнующими его личными проблемами: «Мое собственное творчество увядает с каждой минутой. Пишу в месяц по одному плохому стихотворению. Вероятно, эти неудачи и заставили меня усесться поплотней за философию. Я ведь прочно помню гёльдерлиновское изречение, что философия есть госпиталь для неудавшихся поэтов» (Москва, 21 марта 1908 г.); «Дорогой мой, ведь кровью пишу я. Этим жил, в этом искал, этому молился. И вовсе я не умнее и не проницательнее остальных. Но что же мне делать, когда ясно вижу я во всем только по-прежнему одну восторгающуюся чернь. Мне неприятно было, когла ты звал меня мистиком. Какой я мистик, – я студент И<мператорского> М<осковского> У<ниверситета>, фил<ологического> фак<ультета> фил<ософского> отделения, с неважными способностями и наивно без всяких глубин верующий по символу православной церкви. Только невыносимо больно, до тяжелых мужских, бессильных и злобных слез, когда убеждаюсь я в том, что самое святое и чистое, бисер души твоей разметан перед свиньями. ‹…› Да не претендую я на свое особое благородство и аристократизм, но знаю, что всегда все-таки различу parvenu в обществе и комильфотное и не ком<ильфотное> благодаря полученному воспитанию. ‹…› В последние дни в Москве я еще живей сознал свое невыносимое одиночество и беспомощность, когда встретился с здоровым и сильным Соловьевым. Ему просто как-то непонятно было, очевидно, что со мной, и невольно, конечно, подобно Белому, заставила меня эта встреча уйти в себя и замолчать» (Калуга, 26 июня 1908 г.). 4 августа 1908 г. из Калуги, по возвращении из Оптиной пустыни («Хорошо там, и многому научился я, и многое узрел»): «Плохо, друг. Начну разбираться в воспоминаниях, произведу смотр самому себе, кто, мол, виноват, что такой малосильный и слабенький, и больной парнишка из меня вышел, и прямо руки опускаются. Ну, конечно, женщины причиной. Уж очень любил и люблю я их, этих нежных дьяволов ‹…› думается, все же я недаром пушкинским воздухом подышал, жизненным, а не поэтическим воздухом. Немножко душа-то и воспиталась для сжигающей безнадежной страсти, т. е. подсохла попросту и сгорает вернее и скорее от ее тихого и неугасимого огня». [556]
555
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.
556
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.
Чувство отчужденности от окружающего мира и во многом также от современной литературной действительности, сказывающееся в письмах Сидорова к Садовскому, роднило обоих корреспондентов. Правомерно предположить, что именно Садовской, ко времени знакомства с Сидоровым уже вполне определившийся в своих консервативно-монархических идеалах и неприятии либеральных и радикальных взглядов, преобладавших в среде творческой интеллигенции, способствовал оформлению разнонаправленных и хаотических умонастроений своего молодого друга в более или менее определенную систему мировоззрения. К. Локс пишет о Сидорове: «… он был славянофил. Любил К. Леонтьева, считал себя православным, и как мы узнали после его смерти, готовился надеть священническую рясу. Все это у него сплеталось с обаянием настоящей культуры, которую нужно носить в крови и нельзя купить ни за какие деньги». [557] Укореняясь в своих идейных установках, Сидоров проявлял все большую нетерпимость к тому, что после потрясений 1905 г. открывала разворачивавшаяся у него на глазах панорама литературы и общественной мысли. В письме к Садовскому от 26 июня 1908 г. он огульно нарекает все новейшие идейно-эстетические веяния, вызывающие в России брожение умов, «протухшей пошлятиной»: «Ах, естественно, мне могут указать на Запад – смотрите, ведь и там не лучше и там то же самое происходит, однако там не волнуются и спокойно созерцают, что происходит. Но, во-первых, я еще не встречал человека, знающего, что такое совр<еменная> иностр<анная> литература (не Ведекинд же и Гурмон с Гилем) ‹…›, а во-вторых, нам, наследникам Пушкина и Гоголя, не след утешаться примером Запада. ‹…› После хамских прокламаций стали читать Арцебашевых <так!> и Сологубов ‹…›. После нелепой политической смуты – нелепая интеллектуальная. И раз находятся мистические религиозные и социологические защитники первой чепухи, найдутся апологеты второй. Эх, прискорбно, что нет Столыпина, Трепова, одним словом, “усмирителя от литературы”». [558]
557
Локс Константин. Повесть об одном десятилетии. С. 36.
558
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.
Безотрадные впечатления от литературной современности Сидоров компенсировал обращенностью в прошлое – к русским классикам и полузабытым писателям ушедшей эпохи, к старым журналам консервативной направленности. «В здешней библиотеке, – писал он Садовскому из Калуги 12 апреля 1908 г., – я набрел на “Русское Обозрение” за семь лет с 90<-го> по 97<-й> ‹…› Ах, дорогой друг мой, сколь много там полезного, поучительного, важного и дельного. Раскрывая любой том, нахожу я дорогие имена Леонтьева, Победоносцева и Каткова с одной стороны, с другой Фета, Пушкина, К. Павловой и других. ‹…› Прибавь к этому Гёте, читаю я его в тихие вечерние часы, и Декарта, над которым бесплодно сижу второй месяц, и ты поймешь, что не только отбросы современной литературы: Арцыбашевы и tutti quanti, но (что греха таить) и корифеи ее, вроде Брюсова, В. Иванова, – покрылись для меня дымкою забвения, ушли в туман полузабытого прошлого. Там ярче и живей вижу я облики упомянутых гениев и талантов. Приготовил я тебе небольшой подарок ‹…›. А именно, у букиниста посчастливилось мне приобрести “Сочинения” А. Погорельского в 2-х томах, Смирдинское издание 53 г. ‹…› люблю его за робкие, но верные и простые краски, за прекрасный и бесхитростный язык, за яркую и странную фантастичность, в которой он следовал великому учителю своему Гофману (предмету моей большой и искренней любви) ‹…›». [559] Вместе с Сергеем Соловьевым Сидоров открывает еще одного любимого писателя, всецело принадлежащего канувшей в прошлое литературной эпохе, – Вальтера Скотта: «С лихорадочной поспешностью в последние дни жизни читает он романы Вальтера Скотта, чуть ли не по роману в день, очевидно ища в разумности и объективной красоте Вальтера Скотта оружие против обставшего его извне и изнутри хаоса». [560] Общий пассеизм мировидения отображался у Сидорова в гармонировавших с ним эстетических образцах.
559
Там же. Упоминается издание: Погорельский Антоний. Сочинения. Т. 1–2. СПб., 1853. Более поздних изданий этого писателя к 1908 г. не было осуществлено; единственная обобщающая работа о нем, опубликованная к тому времени, – статья А. И. Кирпичникова «Былые знаменитости русской литературы. Антоний Погорельский (А. А. Перовский)» (Исторический Вестник. 1890. № 10; Кирпичников А. И. Очерки по истории новой русской литературы. СПб., 1896. С. 76 – 120; изд. 2-е – Т. 1. М., 1903).
560
Соловьев Сергей. Юрий Сидоров // Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 20. Ср. дневниковые записи Сидорова, относящиеся к началу января 1909 г.: «В постели читал и окончил “Эдинбургскую Темницу” (из нее сюжет “Кап<итанской> дочки”). До слез не раз доходил, хотя вещь и слабее многого у В. Скотта. Уж очень пленительна невеста пастора – Джен»; «Кончил “Легенду о Монтрозе” и “Черного Карлика” прочитал. Мало впечатления. ‹…› Читал часа 1 1/2 В. Скотта “Вудсток” – опять не по сердцу, что-то повторяющееся и тягучее»; «4 и 5 янв<аря> ‹…› Зачитался “Вудстоком” ‹…› Читал “Вудсток” до 3 ночи. Тоже одна из книжек за монархизм» (РГАЛИ. Ф. 1303. Оп. 1. Ед. хр. 1381. Л. 20–22). См. также: Долинин А. История, одетая в роман. Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988. С. 292–293.
Консервативные и ортодоксально-церковные тенденции, возобладавшие в сознании Сидорова в последние месяцы жизни, не успели найти достаточно внятного и последовательного отражения в его творчестве. Трудно по стихам Сидорова также составить хотя бы самое общее представление о той или о тех, кто вдохновлял его на лирические признания, адресованные условно-поэтической Алине. Некоторые его стихотворения посвящены Ольге Павловне Михайловой – с нею же, согласно сообщению в письме к Садовскому от 31 марта 1908 г., он переписывался в это время; в последнем письме к Садовскому от 2 января 1909 г. фигурирует некая Надежда Николаевна, жительница Москвы (она же – Надя в дневниковых записях Сидорова). Никакими сведениями об этих женщинах и о том, какую роль они сыграли в жизни Сидорова, мы не располагаем; ничего определенного, впрочем, нельзя сказать и о калужской жительнице Марии Феоктистовне Власовой, адресате нескольких писем Сидорова, относящихся ко второй половине 1908 г. [561] Письма эти, однако, весьма выразительно характеризуют личность, круг интересов и эпистолярную стилистику их автора, поэтому представляется не лишним привести два наиболее содержательных из них. Первое написано по возвращении в Москву из Калуги, где Сидоров проводил лето в родительском доме и, по всей вероятности, регулярно общался с М. Ф. Власовой:
561
РГАЛИ. Ф. 1303. Оп. 1. Ед. хр. 1381.
Дорогая Мария!
Сейчас уже второй час ночи, я устал за весь свой долгий и утомительный городской день, но все же хочется побеседовать хоть и немного с Вами. За три месяца спокойной и уединенной относительно жизни в Калуге я успел отвыкнуть и позабыть Москву, и вот словно ураганом завертела меня, ошеломила меня и напугала она своими интересами, трамваями, людьми и шумами. Только теперь несколько начинаю разбираться в том пестром хаосе встреч, впечатлений и новостей, которыми приветствовал меня город. Пока так распределилось время. Утром в Университете два или три часа толкаюсь и занимаюсь всяческими казенно-учебными делами, потом с кем-либо из знакомых или один пускаюсь в странствование, коего пути и цели не поддаются определенным наименованиям. Тут и Caf'e Gr`ece должно упомянуть, и музеи, из них меня особо порадовала Третьяковская галерея с драгоценными новинками, «Демон» Врубелевский из них в первую голову; синематографы, церкви и букинисты. У последних, а именно у своего знакомого, почтеннейшего Аф. Аф. Астапова, старика, лично близко известного В. Соловьеву, Л. Толстому, Достоевскому, [562] мне посчастливилось найти не имевшуюся у меня ранее брошюру К. Н. Леонтьева, как Вы знаете, моего ближнего любимца и учителя, книжку стихов несправедливо забытой поэтессы К. Павловой и прелестную гравюру с одной картины Генсборо. Вечерами или… впрочем, ей Богу, вечерами не могу вспомнить как я распоряжаюсь. Один совершенно не походит на другой. Два раза был в театре, и т<ак> к<ак> теперь здесь всякие Метерлинки, Д’Аннунцио и проч., то мне, спасаясь от них, пришлось побывать в балете и в оперетке. От балета я в упоении (видел «Коппелию»), и пушкинские стихи так и напрашиваются на язык.
562
Афанасий Афанасьевич Астапов (1840–1918) – библиофил, букинист; псевдоним: Старый букинист (Библиографические Записки. 1892. № 3, 7, 10). В записях А. П. Бахрушина о нем сообщается: «Он резко отличается от всех прочих антиквариев-продавцов, так как в то же время и страстный любитель редких книг (а толк в них он знает хорошо), он ни за что никому не продаст такую книгу, вследствие чего у него за тридцатилетнюю его практику набралось множество крайне редких и ценных книг…» (Коллекционеры и библиофилы // Столица и Усадьба. 1917. № 80. 30 апреля. С. 18).