Синдром Л
Шрифт:
Хотелось мне ответить Чайнику что-нибудь дерзкое. И задать кое-какие вопросы про Кирилла Кентрова. Но не по телефону же было это делать…
— Ладно, учту… Так кто меня разыскивает?
— Во-первых, Михалыч, у него, по-моему, ничего особенно срочного, но он просил позвонить, когда сможешь… Во-вторых, из поликлиники звонили уже два раза.
— Из поликлиники? Что они там, спятили? Сегодня же выходной!
— Да я и сам удивился. Настаивают, чтобы ты заехал как можно скорее, причем в любое время. Даже ночью. В окошко номер три чтобы обратился. Какие-то анализы срочные почему-то… Я и сам не понял ничего.
Это
В поликлинике было пусто. Но какие-то службы, видимо, работали. Охрана проверила удостоверение как всегда тщательно. Спросили: «Вы к кому? По записи или к дежурному врачу?» — «Мне в третье окно», — сказал я.
Но окно номер три оказалось закрыто. Наглухо. Я стучал, стучал — ноль внимания, фунт презрения. «Может, в туалет тетка отошла? Или перекусить? Время же вечернее, выходное». В общем, решил я подождать минут пять, не больше. Сел на скамейку напротив окошка и глаза прикрыл. Через секунду какое-то шуршание послышалось. Открываю глаза: передо мной молодая женщина в белом халате. Убедилась, что я смотрю на нее, и быстрым движением поднесла палец к губам.
Я уже и не удивлялся. Потерял эту способность. Ладно, понял. Молчу. Не спрашиваю ничего. Не восклицаю. Жду дальнейших инструкций.
Женщина сделала движение головой. Видимо, пригласила идти за ней. Потом повернулась и пошла неторопливо, не оборачиваясь. Я выждал несколько секунд, потом встал и двинулся за ней. Надеюсь, думал, я правильно понимаю, что от меня хотят. В конце коридора, слева, оказалась черная зарешеченная дверь с надписью: «Посторонним вход запрещен». Странная медичка открыла ее ключом. Потом обернулась, кивнула мне и исчезла за дверью, оставив ее слегка приоткрытой. Я как будто бесцельно прошелся по коридору, затем, быстро оглядевшись, юркнул в ту же дверь. И затворил ее за собой.
И оказался в полной темноте — хоть глаз выколи.
— Мне деньги очень нужны, — сказал старик.
Чего угодно ожидала, только не этого. Деньги? Да зачем они ему? Важнее талоны иметь. Конечно, если денег очень- очень много, так, как у всяких подпольных воротил и крупных спекулянтов, тогда другое дело. На продовольственных рынках можно купить по безумным ценам любую еду. На барахолках и привозах так называемых много чего интересного продается за живые деньги. И еще есть разветвленный черный рынок, где хоть слона можно достать. Там, как говорят, маму родную купишь. Но цены при этом просто нереальные. Типа: пара средних годовых зарплат профессора за приличный костюм.
Генерал славных органов — пусть даже и отставной — никак не должен нуждаться в презренных деньгах. У него талонов должны быть чертова уйма. На все случаи жизни. И продовольственных, и промтоварных, и развлекательных.
Красная полоса — это чуть ли не высшая категория. Точно уж выше и желтой, и синей. А уж люмпенские и домохозяйские бесполосные талоны — и вовсе ерунда, так, способ с голоду не помереть. Сидеть будешь на хлебе и жидком молоке.
Красная полоса — значит, отовариваться можно в любом магазине, и продовольственном и промтоварном. Красота!
— Не понимаю я вас, Петр Алексеевич, — сказала я. — Неужели вам талонов не хватает? А с ними денег много не надо, разве не так? И талоны у вас наверняка краснополосные, не так ли?
Петр Алексеевич презрительно хмыкнул.
— Да у меня этих талонов… хоть попой ешь. Но талоны — это что… У меня…
Выдержал эффектную паузу и объявил с торжествующим видом:
— У меня пропуск в двухсотую секцию — каждый второй четверг каждого месяца, кроме декабря. Но в конце декабря мне специальный праздничный набор полагается, а уж там столько всего… Но одиннадцать раз в году у меня двухсотая… мне столько и не надо даже. Всего не купишь, и в квартире место ограничено.
Он молча смотрел на меня и удивлялся, видимо, почему это я не вскрикиваю от изумления, не выражаю восторга.
— Впрочем, — сухо сказал он, поджав губы, — ты, Александра, небось даже и не знаешь, что такое двухсотая секция… Для тебя это так, пустой звук.
Обиделся, подумала я, за свою замечательную двухсотую. А как гордится-то, как гордится! Какой верный знак для него, что жизнь удалась, что общество признало его замечательный вклад. С ума сойти — заслуги его оценены ежемесячным доступом в самый богатый магазин страны. Ну или один из самых.
Старик ошибался, кстати. Кое-что я об этой двухсотой слышала. Фазер, пока был президентом Академии наук, иногда имел туда пропуск. Ну не так часто, конечно, не каждый месяц. Но время от времени. Кажется, расписку давал, что разглашение любых сведений об этом сверхсекретном объекте приравнивается к измене родине. Так что рассказывал он матери о нем шепотом, да я все равно кое-что услыхала. Не была уверена, конечно, что все поняла правильно, но общую идею, кажется, просекла… что у высшего руководства органов и у психиартов, понятное дело, своя, особая, закрытая система снабжения. Про нее невероятные слухи ходили, что там, прямо как на гнилом Западе, все в изобилии и выбор огромный. Якобы вообще никаких нет ограничений — покупай что угодно и сколько хочешь. Без всяких талонов. И никаких «полкило в одни руки». Трудно поверить, конечно, привирают, наверное, преувеличивают.
— А вы не боитесь, Петр Алексеевич, мне такие вещи рассказывать? — сказала я. — Разве про двухсотую — это не государственная тайна?
Уела я старика, ох, уела! Он даже дернулся всем телом, и лицо перекосило. Нечего было ему сказать мне в ответ, нечего! Забыл он в маразме своем начинающемся, что болтать о таких вещах непростительно — даже бывшему генералу. А может, он думал, что я дура, что я не в курсе, не знаю ничего, не ведаю и можно поважничать, хвост свой павлиний, драный, молью поеденный, передо мной без опаски пораспускать.