Синдром Л

Остальский Андрей Всеволодович

Я готов был привычно поцокать языком, вот ведь адово племя… Но вдруг понял, что почему-то не ощушаю негодования, всегда невольно поднимавшегося из моего нутра при слове «еврей». Как странно, думал я, куда же оно девалось, негодование-то? Что-то сломалось, изменилось. Не вижу больше причин негодовать! Чудовищная по своей неожиданности мысль пришла мне в голову: окажись моя странная собеседница даже совершенно чистокровной представительницей древнего народа, я все равно не преисполнился бы автоматического гнева. Скорее, мне было бы любопытно! Пусть и учили меня в вышке, что все они — агентура Израиля, а следовательно, гнилого Запада. И что в них генетически заложено непреодолимое отвращение к славянскому образу жизни, складу ума, внешности и

физиологии! Вот принимал я это как аксиому, да вдруг перестал! А почему я должен верить безоговорочно чужим утверждениям? Где доказательства? Нет уж, граждане начальники, хотелось бы для начала самому, своими глазами, своими ушами, своим умом убедиться. А вдруг все вранье?

Тут ведь вот какая штука парадоксальная. Нас учат быть профессиональными обманщиками. Чем лучше мы умеем лгать, тем больше преуспеваем. На этом вся профессия построена. Но в таком случае не логично ли было бы предположить, что и нам лгут? Даже странно было бы, если бы не лгали. Непрофессионально было бы!

И удивительно, что до сих пор мне это почему-то не приходило в голову.

— Как вас зовут? — спросил я.

Женщина в белом с некоторым усилием вышла из транса. Думала некоторое время, видно, решала, говорить ли правду.

Сказала:

— Александра.

— Как?!

На этот раз мне не удалось скрыть своего изумления. Я едва не упал со стула — по крайней мере, не заметил, как оказался стоящим перед ней во весь рост.

Да, согласен, недостойно чекиста так открыто реагировать, так обнажать эмоции. Но есть же всему предел. Какая уж тут выдержка, когда такое слышишь?

— Не может быть, вы меня разыгрываете!

Теперь уже она смотрела на меня с удивлением. Я прочитал на ее лице: какой оригинальный человек. Когда незнакомая женщина сообщает ему, что искусала его, как бешеная собака, он реагирует довольно спокойно, флегматично, воспринимает как нечто вполне заурядное. Житейское. Ну, с кем не бывает.

А сообщение, что женщину зовут достаточно часто встречающимся русским именем, ввергает его чуть ли не в состояние столбняка — так он изумлен.

— Уверяю вас, именно так. Друзья и родственники называют Сашей или Шурой. Но Шура мне не нравится, — сказала она.

Тут я уже и вовсе дар речи потерял.

А она, напротив, пришла в себя, порозовела, глаза заблестели, и принялась говорить. Голос ее окреп, заструился, зажурчал. И еще… он показался мне знакомым… Где же я его слышал недавно?

— Я работаю старшим спецфельдшером. Вам, наверно, это ни о чем не говорит, но, поверьте, это довольно высокое звание. Конечно, психиартом мне никогда не стать — образования не хватит, да и таланта тоже… Но нам, старфелам, часто доверяют очень даже деликатные вещи… Мы вроде адъютантов при психиартах. Но не простых, не рядовых — а при шишках. Лишь достигшие больших чинов имеют право на такого помощника или помощницу. Где-то начиная с начальника отделения или спецконсультанта.

В общем, мы в каком-то смысле более влиятельны, чем молодые, не имеющие своего участка и профиля психиатры. Представьте себе, я сделала фантастическую карьеру. Сорока не было, а уже стала персональной помощницей начальника отдела. Павел Семионович слыл жестким человеком, да другим у нас и не подняться до подобного уровня. Но со мной он всегда был деликатен, мягок даже. Может быть, я ему нравилась слегка, но не подумайте, ничего такого он себе не позволял. Ну, может, легкий флирт иногда. Жену боялся, наверно. И за карьеру переживал.

Но Павел Семионович умер. Внезапно. При несколько подозрительных обстоятельствах. Ну да сейчас не об этом речь. Умер он, и я осталась не у дел. Потому что новый начальник привел с собой своего помощника.

Для меня пытались придумать какую-то особую роль. Что-то вроде спецассистента, которого привлекают для всяких непростых проектов. И поначалу действительно привлекали. Я, дура, радовалась, думала, ценят меня, вон к каким вещам допускают, до которых рядовому психиатру — расти и расти.

Но постепенно стали мной дырки затыкать. Новый помощник начальника ревновал, видно. Затирать меня начал. И вот дошло до того, что меня в телефонистку превратили. Не простую, конечно, в специальную. С допуском к секретно-оперативной работе. Отвезли в центр. Не спрашивайте меня, что это такое. Я не знаю. А знала бы, не сказала… Надо там было дежурить сутками и отвечать на звонки. Большой был список правил, что кому говорить. Кажется, звонили агенты со срочными оперативными сообщениями для контролирующих офицеров. Но не только. Было много звонков, смысла которых я не понимала. Все мозги сломала, пытаясь понять, что это могло бы значить. Что это происходит такое странное? А еще туда выводили всяких несчастных, которых взяли в разработку. Их соединяли с кем надо, но, наверно, через нашего оперативного сотрудника. И еще сообщения зашифрованные надо было то принимать, то передавать, в зависимости от пароля, который называл звонивший. В нестандартных случаях надо было подключать главного дежурного по Центру. Нажимаешь кнопочку, и он все слышит. И потом с помощью цветных лампочек тебе команду дает. Красная — значит, немедленно отсоединиться. Желтая — продолжать разговор, тянуть, пока дежурный не решит, что делать. Иногда ему с вышестоящими начальниками необходимо бывает посоветоваться. Ну и редкий — зеленый. Он означал: соглашаться с тем, что говорит собеседник. С любой чушью. Но при этом надо, чтобы это звучало правдоподобно. Мне говорили: работа требует сообразительности, интуиции, опыта, актерского мастерства.

Но мне казалось: скука ужасная. Часами сидишь в наушниках, с микрофоном у рта и тихо звереешь. Механически выполняешь работу, смысла которой не понимаешь. Но однажды…

Однажды дежурила я в пятницу вечером. Звонков практически не было. И я потихонечку почитывала книжку под столом, хотя правилами это запрещается. И тут загудел сигнал вызова. Я включила канал. Красивый, очень красивый, бархатный мужской голос сказал:

— Алло, алло, Шура…

«Не туда попали, что ли?» — подумала я. Никакой Шуры в списке паролей не значилось. Но на всякий случай подключила старшего, пусть послушает. А то ведь небось тоже уже от скуки изнемог. Ну, и потом, если честно, не хотелось от такого голоса красивого сразу отключаться.

Подсоединила я дежурного. А сама говорю, чтобы время потянуть:

— Алло, кто это? Алло?

— Вы меня не узнаете? — говорит голос. А у меня внутри все прямо обрывается. Надо же какой бархат, им одним мужик околдовать может. Особенно учитывая, что жила я в то время одна, муж меня бросил. Легко, наверно, меня было околдовать.

Посмотрела я на сигнальную панель. Думаю, лишь бы не красный! Лишь бы поболтать еще хоть чуть-чуть с обладателем такого голоса. Вижу: ура, желтый!

Тянуть, велено тянуть!

Говорю:

— Не-ет… — говорю, — меня Шурой никто не называет… Хотя…

И про себя думаю: меня-то как раз, бывает, и называют… Но не может мне никто из моих близких сюда, в центр, звонить. Никто из моих знакомых даже номера не знает. По той простой причине, что я и сама его не знаю.

Слышу, красавец-голос замер. Что бы еще такое придумать, чтобы время потянуть? Говорю:

— Хотя… Ой! Если только… Николай, это вы?

Нам в таких случаях на подготовке советовали импровизировать. Ну вот я и придумала этого Николая. Приятель школьный у моего брата был Николай. Нравился он мне очень в отрочестве.

И надо же: угадала я! Не предполагала никак. Думала, сейчас буду все имена мужские перебирать, пока не попаду на правильное. И вот надо же, угадала случайно с первого раза. «Жаль, — подумала, — так бы потянула еще — сколько имен еще в русском языке. А теперь вот сразу к развязке».

— Да-да, это я, я, Николай! — заволновался мой красавец. — Ты же узнаешь меня, правда?

— Кажется… — сказала я. Начала уже нервничать, что дальше-то можно придумать?

Сейчас перейдет к общим воспоминаниям, и я буду хороша!