Синдром Л
Шрифт:
— Ты вообще помнишь, как я тебе этот телефон диктовал, или нет? И зачем? — спросил Михалыч, и в голосе его я вдруг ощутил что-то вроде отчаяния… или не отчаяния… ну в общем… что-то такое совсем необычное, невозможное для него. «Плохи дела!» — думал я, лихорадочно вспоминая… Что-то такое действительно было, да… Но к тому моменту амнезия, видно, уже поразила меня…
— Не помнишь? Эх, ты… Я уже тогда подозревал, что ты — никакой… Из одного запоя вынырнул, в другой погружаешься. А в этом состоянии все бывает непредсказуемо… Просил же я психиартов, как людей, проверить тебя. Они меня, гады, заверили, что все с тобой в порядке. У меня это в письменном виде есть, между прочим! Получается, я лучше
Я молчал. Молчал. Воспоминание вертелось в голове где-то совсем рядом, близко… Вот еще немного, еще небольшое усилие…Чуть-чуть еще… и выплывет на поверхность… Но в самый последний момент, почти показавшись над водой, подразнив слегка, почти уже позволив угадать себя по контуру, по абрису, оно снова уходило в глубины… Попытки вновь вытащить воспоминание наверх давались мучительно, причиняя почти физическую боль. Такое, наверно, испытывает атлет, идущий на рекорд, и в последний момент все-таки не вытягивающий вес. Когда струны, жилы внутри тебя того и гляди лопнут. Вот и я испытывал примерно то же самое, только жилы натягивались до предела в голове, а не в брюшном прессе.
Это было не на шутку изнурительно. Михалыч странно на меня поглядывал, следил за выражением лица, как заботливый, но очень строгий тренер.
— Ну, что, вспомнил? — спрашивал он, вглядываясь в мое лицо. Наверно, на нем что-то такое отражалось…
— Пытаюсь, — хмуро отвечал я.
— Так вот. Если вдруг вспомнишь. Все отменяется. Задание отменяется. Категорически. Никаких действий в этом направлении от тебя больше не требуется. А потому лучше теперь тебе и не вспоминать. А вообще-то… комиссовать тебя надо. Ну сам подумай, что за чекист, который секретные записи на лестнице теряет… И задания забывает.
Я сидел будто бы совершенно убитый и на Михалыча не глядел. Не хотел, чтобы он угадал направление моей мысли. А направление было такое: может, это все к лучшему? Может, это как раз возможность соскочить? Ну ее к лешему, всю эту госбезопасность. И Сашенька обрадуется. На ранней пенсии не разгуляешься, конечно… Но теоретически можно подрабатывать. На некоторых работах даже не только деньги, но и талоны выдают. Пусть даже и бесполосные…
Михалыч тем временем, посопев и выдержав педагогическую паузу, сказал:
— Ты у нас теперь, правда, руководитель местного масштаба, шишка на ровном месте. Номенклатура Сусликова. Можешь себе представить, как я буду выглядеть, если пойду ему докладывать: так и так, товарищ генерал-полковник, рекомендованный мною капитан Ганкин оказался запойным алкоголиком, секретную документацию по лестницам разбрасывает. А? Мне что, тоже тогда на досрочную пенсию по твоей милости? Нет уж, друг мой. Если работу по «Каре» успешно завершишь, то, может, получишь один, последний, единственный шанс. Потом посоветуемся и решим, что с твоим пьянством делать. Может, и правда, завяжешь? Бывают ведь чудеса. Хотя и нечасто. Эх ты, Ганкин, Ганкин…
Соскок, понял я, пока откладывался. Но и то сказать. Соскок ведь бывает мягкий, а бывает жесткий, через трибунал. Второго точно бы не хотелось. Так что придется эту хренову «Кару» закончить как-нибудь. Уж никаких лавров, никаких триумфов и достижений мне не надо. Закрыть бы ее хоть как-то. Предателя типа не выявлено: ложная тревога. Это было бы идеально.
— Ладно, иди, — сказал Михалыч. — Только не пей больше, я тебя просто умоляю. На куски. На мелкие кусочки. А то пропадем — оба.
«Откуда это выражение пошло странное, детский лепет какой-то — умолять на куски. Вот уже и генералы его употребляют», — подумал я. А вслух сказал:
— Говорю же, я завязал, товарищ генерал. Не собираюсь больше режим нарушать. Я вообще… Я даже
— Знаю я твое железо…
Михалыч махнул рукой и побрел по направлению к метро. Обернулся. Погрозил мне пальцем.
А я сидел и думал: бывают и хуже генералы. Этот еще ничего. С остатками человеческого. С ошметками.
Но теперь у меня было еще над чем подумать. Во многия знания многия печали. Количество печали моей за один день сильно возросло. В несколько раз. А может быть, и в сотни. Надо было теперь что-то с этой печалью, с этим знанием делать. Но что? А может, как раз мудрее всего не делать ничего? Притвориться — перед самим собой, — что ничего не произошло. Снова стать безмятежно счастливым.
Вот о чем я размышлял, входя в подъезд Сашенькиного дома.
С Сашенькой надо посоветоваться, думал я. Или нет. Плохая, наверно, идея. Нагружать ее таким… Нет, нет. Только не сегодня.
Тоска раздирала мое сердце. А недремлющий нюх посылал сигналы тревоги. Чуял, что тучи сгущаются.
Сашенькин предок оказался милейшим стариком. «Ну вот, а ты пугал, — сказал я нюху. — Пока все отлично».
Видно было, впрочем, что предок делал над собой усилие, напрягало его, ясное дело, место моей работы. Но он так трогательно старался! Всякие такие жесты делал учтивые, старинные, прямо из фильмов каких-то исторических… Улыбался. Предлагал мне то, предлагал это. Удивился, что я не пью.
— А я как раз хотел вас угостить «Гленливетом» восемнадцатилетним. Знаете, что такое «Гленливет»?
— Нет, — отвечал я, — и, увы, теперь уже и не узнаю. Но спасибо, спасибо большое!
Я тоже старался быть безумно вежливым, поддакивал, подскакивал, заглядывал академику в глаза, слово «спасибо» не сходило с моих уст. Сашка в какой-то момент прыснула, не сдержалась. Мы оба строго на нее посмотрели, и она взяла себя в руки.
Поговорить мы с Сашенькой толком не успели. В коридоре только поцеловались, задали по идиотскому вопросу и получили по идиотскому ответу. «Ты как? В порядке? Я да, а ты? Я тоже!» Разве можно содержательно поговорить, когда есть всего несколько секунд, и когда столько всего произошло и, главное, совершились такие тектонические, невообразимые сдвиги в ваших жизнях и отношении друг к другу? Важно было услышать, понять, как мы звучим. В унисон ли? Один ли у нас камертон? А эта тонкая настройка достигается жестами, улыбками, прикосновениями. Ну и поцелуем тоже. Но это уже подведение итога. Итог же вот какой: той Сашеньки, которая сегодня утром говорила со мной так холодно и смотрела жестко, больше нет. Сашенька ту себя отменила. Окончательно и бесповоротно. Ее больше не будет никогда. А будет другая, нежная, ласковая, прощающая. А я сообщил ей, что больше не будет меня, способного обижаться, злиться и отворачиваться. Разве можно злиться на Сашеньку? Нет, это грех большой! Вот как много сложных вещей можно сказать друг другу жестами, осторожными прикосновениями — всего за несколько секунд. И еще успели мы спросить друг друга, не говоря ни слова, глазами: точно теперь так будет всегда? И ответили: да, всегда. Точно.
А что слова? Бледные тени, жалкое подобие. Мысль изреченная есть ложь. Слова для тех, кто еще не научился обходиться без них. Кто еще только мечтает перейти на другой уровень. Многие так и не переходят. Даже прожив двадцать лет в браке. А мы с Сашенькой были уже там, на этой головокружительной высоте, на Олимпе, на второй день после знакомства.
Но вот что я очень хотел у нее спросить и не успел: надо ли признаваться ее отцу, как давно мы знакомы? Вернее, как недавно. Я только открыл рот, чтобы задать этот вопрос, как сам Фазер вышел в коридор — и начался этот танец китайских болванчиков.