Синдром Л

Остальский Андрей Всеволодович

Рассказал мне это Сергуткин и опять молчит. Я говорю: выходит, никаких шансов… А он отвечает: почему… не совсем так… Посмотрел я внимательно на Сергуткина вашего и говорю: знаю я ваши штучки. Давайте прекратим эти игры дурацкие. Зачем же так сложно? Что от меня требуется? Покаянное выступление по телевидению? Хорошо. Выступлю. Что еще? Я на все согласен. Если дочь спасете. Но Сергуткин опять встает. И говорит: за кого вы нас принимаете, Константин Сергеевич. Мне, ей-богу, обидно. Мы вам помочь стараемся. Все правила ради вас нарушили… Жизнью наших людей готовы рисковать. А вы…

Ну, пришлось мне извиниться, хотя я все равно ему не верил.

Потом произошло следующее. Сергуткин говорит: давайте

я напрямую вас с капитаном соединю. Достал какой-то странный аппарат из кармана. Кнопочки понажимал. Протянул мне. Голос у капитана оказался странный, безжизненный и металлический. Но Сергуткин меня предупредил, что эта такая особенная форма связи, зашифрованная. Ощущение было полное, что говоришь с роботом. И вот этот автоматический голос опять меня стал спрашивать, почему я считаю, что он должен свою жизнь за жизнь моей дочери отдать? Я стал что-то такое бормотать про отцовство, что он знает, что такое дочь, должен меня понять. Он слушал, слушал, потом говорит: понятно, я подумаю. Надеюсь, вы мне и моей семье не отплатите черной неблагодарностью… Загадочная такая фраза.

— Но что же было дальше? Согласился капитан? — спросил я.

— Если верить тому, что мне потом рассказывали, согласился. А дальше — через два дня, в пятницу — в центре Москвы была стрельба — ночью. Об этом много потом всяких невероятных слухов ходило. В газетах написали: обезврежена преступная группировка. Но это потом. Самое страшное было — ожидание. Как меня удар не хватил, до сих пор не понимаю. А вот мама Сашенькина не выдержала. Хотя я ей не все рассказывал. Смягчал. Но она догадывалась. Интуиция у нее сильно была развита. В результате инсульт получила обширный… И вскоре умерла. Но в ту ночь ничего никому еще не было известно. Я совсем не спал, чувствовал: что-то должно произойти. Ходил взад-вперед. Ноги заболели, но я все равно ходил. Заставлял себя, превозмогая боль. Точно наказывал себя за что-то. Не знаю, сколько километров исходил. Все время смотрел на часы. В девять тридцать две — звонок. Ваша дочь жива, поздравляем. Вот тут-то я и сел. Шлепнулся в кресло и долго не мог встать потом. Вообще чувства эти описать словами невозможно — могу только пожелать вам, Александр, ничего подобного никогда не пережить. Включая и радость эту сумасшедшую. И тут же мысль: а не придется ли теперь за нее расплачиваться? Представляете, как подло человек устроен все-таки? В ту же секунду, на той же волне еще, на хвосте радости и облегчения уже о расплате думать.

А в трубке бубнят: наши люди проявили исключительный героизм, ее спасая. Особенно капитан такой-то. Но я это все про героизм мимо ушей пропускал. Требовал показать мне дочь скорей.

Поместили ее почему-то в ваш ведомственный госпиталь. К вечеру наконец оформили мне пропуск — долго очень не могли с начальством согласовать. Как это такое? Штатский, да еще с плохой анкетой. Да в госпиталь КГБ… Но к шести вечера пустили все-таки. Сопровождал меня некий молодой человек в белом халате, но с военной выправкой. Смотреть на Сашеньку без рыданий невозможно было, я вам уже описывал. Она меня не узнала, но я и не настаивал, понимал: ей покой нужен, никаких сильных эмоций, даже положительных. Собрался уходить. Сопровождающий вдруг говорит:

— Константин Сергеевич! Не хотите на минуту заглянуть к нашему герою, капитану такому-то? Он тут, в соседней палате. Не хотел я, вовсе не хотел на него смотреть. Но, с другой стороны, что, если человек действительно, собой рискуя, ранения серьезные получив, мою дочь спас? В общем, дал я себя уговорить, заглянул в палату. А там в кровати лежит тело, все совершенно забинтованное — перебинтованное… Только лицо открыто и представляет собой сплошной кошмарный кровоподтек. Короче говоря, лежит тело совершенно неподвижно и вроде даже не дышит.

Я говорю: он вообще-то как? Вы уверены, что он, извините, живой? Живой, живой, говорят мне. Только что разговаривал. Не похоже, подумал я, но спорить не стал.

Саша, слава богу, быстро стала потом поправляться. Физически. Но вот с головой… С головой до сих пор проблемы.

— И в чем же они выражаются? — спрашиваю. А сам дышать боюсь.

— Сейчас я расскажу вам, но только это абсолютно между нами, прошу, не выдавайте меня Сашеньке. Для нее будет новой травмой, если узнает, что мы эту тему с вами обсуждали. Но скрыть я это от вас тоже не могу. Так вот. Представьте себе, она почему-то вообразила, что у нее там, среди этих бандитов рыночных, вспыхнул неземной страстный роман с благородным чеченцем по имени Рустам. Что он — любовь ее жизни. Что она не может его забыть. Не может пережить, что он, видимо, погиб. Но этого всего никак не может быть, как вы понимаете. Потому что Рустама изображал как раз этот несчастный капитан, и пробыл он среди бандитов всего ничего — вряд ли даже на часы можно счет вести. Какой там роман! Кроме того, она вообразила, что она находилась в заложниках несколько месяцев, и как мы ей ни внушаем, отказывается верить, что и недели она там не пробыла, в подвале этом. Ей назначили длительный курс лечения, лучшие психиатры и психиарты с ней работают. Лекарства самые эффективные в ход идут… Но прогресс невелик. У нее — Синдром Л. Ложная память. Слышали о таком, Александр?

— Да, — сказал я. — Кое-что слышал в последнее время.

— Говорят, это значит — Синдром Лжи.

— О, это уже третий вариант расшифровки этого названия, — пробормотал я. — Ну да неважно.

— Я вам честно скажу, Александр… В сердце моем, конечно, бушует отцовская ревность. Но умом я понимаю — это добрый знак, что вы появились. Что вы вытесняете этот фантом, этого так называемого Рустама, он же капитан, выскочила опять из головы его фамилия. Простая такая русская фамилия… Потом вспомню… Но что я хочу сказать: помогите, помогите, Саша, вернуть мою дочь к нормальной жизни, спасите ее от демонов. Помогите ее вылечить. И вам воздастся сторицей!

— Клянусь, я сделаю все, что в моих силах! — воскликнул я, и в носу у меня защипало. «Рановато в сентиментальность ударился, — скептически прокомментировал нюх. — Ты же все еще офицер ГБ. Несовместимо с сентиментальностью!» — «Пошел к черту!» — огрызнулся я и пошел обниматься с Фазером. После этого мы вернулись — каждый на свое место. Попили водички. И я говорю:

— Константин Сергеевич! Так выжил ли этот офицер, капитан?

— Кажется, выжил… Но к контактам с ним я не стремился.

— А он? Он — тоже не стремился?

— Нет, не объявлялся, никак себя не проявлял.

Я хотел сказать, что теперь уже, наверно, не появится. Но не успел. Потому что в этот момент Фазер достал какую-то бумагу из буфета. И закричал радостно:

— Вот она, вот она! А я-то везде ищу ее! А она — вон она где!

— Что, что вы нашли?

— Бумажку, на которой я записал имя этого капитана, спасителя нашего…

Я подался вперед. Очень мне было интересно, кто же окажется этим коллегой. Этим героем.

— Не томите, Константин Сергеевич! — просил я. — Прочитайте наконец.

— Да, мне очки давно пора менять… зрение вообще стало так быстро портиться… Так, дайте разобрать… А вот, кажется, прочитал. Александр — надо же, еще один Александр…

— А фамилия, фамилия его как?

— Сейчас… Га… Га…

«Кто у нас еще на «Га», кроме меня, — думал я. — Ну, во-первых, Гаврилов. Но он капитана совсем недавно получил… И он не Александр никакой, а Дмитрий… Гатов… Но Гатов, наоборот, уже подполковник, а три года назад в майорах ходил… правда, звание Фазер мог и спутать… Но Гатова Ваней зовут».