Синдром войны. О чем не говорят солдаты

Звания, наименования подразделений и операций, упомянутые в книге, соответствовали действительности на момент описываемых событий. Некоторые из моих героев дослужились до более высоких званий и принимали участие в других боевых действиях. Об этом будет упомянуто в конце каждой главы.

Письма, сообщения в социальных сетях и СМС-сообщения приводятся без каких-либо изменений, если не указано иное.

Автопортрет. Озеро Эри, 2010 г.

Я журналист, а не солдат, но однажды убил человека на войне. И

вот как это произошло: я смотрел в глаза моей жертвы, умолявшей о пощаде. Он лежал передо мной в разорванной рубашке и белом белье, в собственной запекшейся крови. Я пожал плечами, повернулся и ушел. Мое безразличие стало такой же причиной его смерти, как патроны 5,56x45 мм НАТО [1] , изрешетившие его спину, когда он пытался спастись, уползти в те самые несколько минут или, может быть, часов после того, как я ушел, оставив его в мечети на юге Эль-Фаллуджи. Я убил его, не имея в руках оружия и не видя его смерти. Что убил его, я узнал лишь три года спустя. Только тогда, читая заметно отредактированный отчет Службы криминальных расследований ВМС об этом инциденте, я узнал, что сделал. В тот момент система моих убеждений развалилась, как шаткая пирамида из поставленных друг на друга картонных коробок, и передо мной, наконец, открылось другое лицо войны. До тех пор я был удачлив в погоне за своим наркотиком — войной и практически не испытывал негативных последствий своей зависимости. Но больше так продолжаться не могло.

Как многие журналисты, в молодости я любил заигрывать с опасностью. В 1986 году, в возрасте 23 лет, будучи восторженным и неопытным внештатным репортером и фотографом одной альтернативной газеты, я отправился в Никарагуа освещать необъявленную войну США против левого правительства сандинистов. У меня было 150 долларов в кармане, десять катушек пленки в пластиковом пакете и обрывки испанского в голове. Я мечтал поскорее превратиться в бывалого иностранного корреспондента, надеялся оказаться в перестрелках, может быть, получить легкое ранение, но, конечно, совершенно ничего не понимал. Все мое обучение тому, как следует вести себя в зоне боевых действий, сводилось к троекратному просмотру «Сальвадора» Оливера Стоуна. Оказавшись в Никарагуа, я тут же направился в бар La Cita при отеле Intercontinental в Манагуа и потратил все свои наличные на местное пиво Victoria, чтобы угостить моих новых друзей из постояльцев отеля. Рассчитывал, что, если мы выпьем достаточно много, я смогу уговорить их пустить меня переночевать на полу в их номере. Освоившись в городе, я арендовал (к счастью, кредитка у меня осталась) старую потрепанную Toyota Sentra и отправился к северу от Манагуа, на линию фронта. Со мной поехал Хэл, профессор Канадской военной академии, который любезно согласился быть моим переводчиком, сообразив, вероятно, что одному мне вряд ли удастся выжить.

Помню, как в канун Рождества мы тряслись по разбитым горным дорогам, когда двое солдат из армии сандинистов, бредущие по обочине, попросили подвезти их. С полей их зеленых форменных шляп, похожих на ковбойские, капала вода. Они влезли на заставленное вещами заднее сидение, и я стал разглядывать магазины их автоматов Калашникова, изогнутые и напоминавшие бананы. От солдат пахло дымом костра, у которого они пытались согреться в этот холодный и дождливый вечер. «С Рождеством!», — поприветствовали мы друг друга, я переключился на первую скорость, и мы отправились вперед, в туманную мглу. В тот момент мне показалось, что я вышел за пределы той реальности, в которой все еще жил с самого детства в провинциальном городке штата Огайо. Я почувствовал себя частью другого пространства — здесь царили возбуждение и опасность и все зависело от мужчин с автоматами в руках. В тот раз мне не удалось стать свидетелем боевых действий, очевидны были только их последствия: жители деревень хоронили погибших после боя. Но именно тогда я впервые испытал чувство, которое позже превратит для меня войну в своего рода героин. Я хотел почувствовать себя навсегда свободным от банальностей нормальной жизни. Это состояние прекрасно воспроизводит Кэтрин Бигелоу в фильме «Повелитель бури» (Hurt Locker): сапера, первого сержанта Уильяма Джеймса больше беспокоит вид заставленных бакалейных полок в магазине, чем заложенная у дороги мина, собранная из артиллерийских снарядов калибра 155 мм в Ираке.

Следующую свою военную «дозу» я получил десять лет спустя, работая продюсером на NBC News. В этот раз высшей точки я достиг легко и буквально — когда сидел, свесив ноги в открытую дверь, на борту вертолета Seahawk, замершего над эсминцем ВМС США в Персидском заливе (по окончании войны США и союзники создали свободную от полетов зону в Ираке). Я думал: «Кому же это так чертовски везет, что его возят от линкоров к авианосцам и обратно, да еще и платят за это?»

Еще несколько лет спустя я наблюдал в столице Сербии Белграде за началом войны в Косово, снимая на видео запуск с палубы крейсера ВМС США Philippine Sea управляемых ракет Tomahawk

стоимостью в миллион долларов. Все убийства, «очевидцем» которых я стал до и во время событий в Косово, на самом деле происходили далеко от меня. Я смотрел, как запускают ракеты, но никогда не видел непосредственного результата их действия. Все изменилось во время военных действий в Афганистане и Ираке.

Убийство переворачивает все с ног на голову. Стать свидетелем убийства людей, особенно знакомых, — такое нельзя стереть из памяти. А совершить убийство или быть в нем замешанным — значит обречь себя на пожизненные попытки разобраться в себе, задаваясь одним и тем же вопросом: «Я на стороне добра или зла?» и медленно сходя с ума от двусмысленного ответа на этот коварный вопрос: «Конечно, да».

Когда кто-то убивает на войне, происходит смена психологических установок. Человеку необходимо найти в своих действиях смысл. Поскольку убийство абсолютно противоречит нашей человеческой сущности, нужно обязательно найти оправдание, иначе наш мозг выберет заданную по умолчанию программу — осуждение убийцы [2] .

Так, в фильме «Цельнометаллическая оболочка» (Full Metal Jacket), снятом в 1987 году Стенли Кубриком и рассказывающем о войне во Вьетнаме, Шутник пытается объяснить разъяренному полковнику, почему он носит на бронежилете символ мира, хотя на каске у него написано: «Рожденный убивать».

Шутник: Я думаю, мне хотелось намекнуть как-то на двойственность человеческой природы.

Полковник: На что?

Шутник: На двойственность человеческой природы. Это из Юнга, сэр.

В своей книге «Каково это — идти на войну?» бывший офицер пехоты США, участник войны во Вьетнаме и студент Оксфорда, получивший стипендию Родса, Карл Марлантес размышляет о своем опыте. Ему приходилось убивать и видеть смерть людей во время службы во Вьетнаме в период десятилетней кампании США в этой стране. За годы, прошедшие после его службы, он понял, что со смертью надо обязательно примириться. Однако это слишком сложно в век современных войн, когда смерть становится абстракцией для тех, кто ее творит.

«Сегодня случается, что солдат во время патрулирования территории убивает кого-то или гибнет кто-то из его друзей, но в тот же вечер он звонит своей девушке, и они могут болтать о чем угодно, кроме того, что произошло только что. Но если само общество всеми силами стремится закамуфлировать это и из лучших побуждений сознательно предоставляет «все удобства, как дома», современные средства транспортировки и связи, разве обычный восемнадцатилетний парень может во всем этом не запутаться?»

Марлантес считает, что горе и траур по тем, кого убил, по друзьям и товарищам, которых потерял, запускает механизм трансформации, которая позволяет солдату обрести мир после битвы. Отсутствие такого переживания, когда оно заглушается алкоголем, наркотиками, беспорядочными половыми связями, приводит к тому, что солдат застревает в болоте своего прошлого, продолжает жить с сознанием своих «грехов», постоянно осуждая себя, без надежды на спасение. Учитывая, что более двух миллионов американцев участвовали, по крайней мере, в одном из двух десятилетних конфликтов в Ираке и Афганистане, отказ общества от решения этой проблемы может обернуться катастрофическими последствиями для социальной и экономической жизни США, в том числе распространением наркомании и алкоголизма, бытового насилия и преступности, а также баснословной стоимостью медицинской и психологической помощи, необходимой ветеранам этих войн после их возвращения домой и до самой старости.

«На кону психика не просто каждого молодого солдата, а всей нашей цивилизации», — считает Марлантес. Вот что он пишет:

«Попробуйте как-нибудь на заправочной станции спросить у двадцатилетнего участника боевых действий, что он чувствовал, когда ему приходилось убивать. Скорее всего, он разозлится и, если решит быть с вами откровенным, ответит: «Ни черта я не чувствовал!». Задайте ему тот же вопрос, когда ему будет лет шестьдесят, и, если он еще будет не слишком пьян, может быть, вы услышите совсем другой ответ — но далеко не всегда. Ведь некому было помочь ему разобраться в своих чувствах за все эти долгие сорок лет, что прошли после его возвращения домой. Очень важно, чтобы кто-то оказал помощь молодым людям, вернувшимся с поля брани, прежде чем они подсядут на алкоголь, наркотики или совершат самоубийство. Нельзя рассчитывать, что обычные восемнадцатилетние парни могут убить кого-то и нормально принять это. Человеку надо пережить естественное горе из-за того, что он отнял чью-то жизнь. Это тоже одна из бед, приносимых войной. Наркотики, алкоголь и самоубийство — все это попытки избежать чувства вины, вызванные страхом испытать боль и горе. Хотя само по себе горе — это здоровая реакция».