Синдром войны. О чем не говорят солдаты
Шрифт:
Но ведь скорбь по самой своей природе связана с воспоминаниями; она требует еще раз пережить тяжелые моменты прошлого и принять чудовищную правду о том, что пришлось видеть, делать (или не удалось сделать) во время военных действий. И отрицание не помогает справиться с ситуацией — ни солдату, ни обществу.
Психолог, специалист по проблемам ветеранов военных действий, доктор Эдвард Тик пишет в своей книге «Война и душа: лечение наших ветеранов от посттравматического синдрома» (War and Soul: Healing our nation’s veterans from post-traumatic stress), что отрицание не защищает нас, а, наоборот, запутывает наши представления о человеческой природе добра и зла, заставляя нас ошибочно причислять себя либо к тому, либо к другому, не допуская мысли о том, что они могут уживаться в одной душе.
«Что мы отрицаем, когда творим войну? Мы отрицаем многогранность собственной природы, —
Чтобы подтвердить сказанное, вспомним заголовки новостей с полей сражений. Когда мы узнаем, что «команда смерти» американских солдат устраивает засады и убивает мирных афганцев просто ради удовольствия или что морские пехотинцы США снимают на видео, как они мочатся на трупы талибов, а затем размещают это на YouTube, или что десантники позируют на жутких фотографиях с выставленными напоказ телами смертников, разорванных бомбами, или что на юге Афганистана старший сержант пехоты среди ночи оставляет пост, чтобы убить 16 мирных граждан, в том числе девятерых детей, — какова наша первая реакция? «Не может быть, чтобы это были наши. Мы же хорошие парни». И, как считает Тик и ряд других специалистов, следующий шаг на пути к индивидуальному и коллективному самосохранению — постараться забыть все неприятные случаи. Адвокат военнослужащего, обвиненного в массовом убийстве мирных афганцев, утверждает, что старший сержант Роберт Бейлс сам не помнит, как совершал свою «вылазку».
Можно предположить, что понять зловещую тайну войны и пережить ее последствия легче, если смыть кровь и грязь и предоставить ее анализ беспристрастной логике открытых и любознательных умов.
И вот что необходимо выяснить:
Каково это — убивать? Каково это — быть раненым или умереть? Каково это видеть, как других ранят или убивают в бою? И, наконец, что нужно делать, чтобы с полей сражений суметь вернуться в мирное общество нормальными людьми?
Хотя, как я уже говорил, я не военный, большую часть последних десяти лет я провел в зонах боевых действий, а остальное время пытался осмыслить свой опыт. Мне случалось спасать раненых и оставлять других умирать. Но чаще всего приходилось наблюдать, быть очевидцем. Я был свидетелем того, как убивали людей самых разных возрастов — от почти младенцев до восьмидесятилетних стариков. Я видел, как убивали издалека, сбрасывая бомбы. Видел, как убивали на расстоянии вытянутой руки, когда один человек казнил другого. И то, что я увидел — когда снимал происходящее на пленку и когда рассматривал снятое потом, — изменило меня навсегда. Это и теперь накладывает определенный отпечаток на мой характер и наполняет сознанием собственной значимости, даже самодовольством. Но это же медленно убивает меня в те моменты, когда я полностью осознаю свою причастность.
Работая над книгой, я стремился найти ответы на поставленные выше вопросы. Но это оказалось крайне сложной, а подчас и непосильной задачей. Я хотел связаться с солдатами, с которыми познакомился в горячих точках, откуда вел свои репортажи, и расспросить их о том, что произошло с ними с момента нашей первой встречи. Может быть, после возвращения они столкнулись с теми же проблемами, что и я, и война точно так же покалечила их жизни. Я надеялся, что они помогут мне, научат чему-то новому. Мне и самому было чем поделиться с ними. Работая над своей первой книгой «В горячей зоне: один человек, один год, двадцать войн» и участвуя в различных встречах и презентациях по этому поводу, я понял, что, рассказывая о своем военном опыте и ошибках, смог принять их и примириться с ними. Уверен: если бы солдаты поделились со мной своими историями, это помогло бы и им. Как выяснилось, этой точки зрения придерживаются многие специалисты. Они считают, что главное — найти способ разговорить людей, освободить их от оков молчания, помочь им рассказать то, о чем они не в состоянии говорить.
«Лечение посттравматического синдрома во многом заключается в том, чтобы солдат вспомнил и рассказал о случившемся с ним», — пишет Марлантес в книге «Каково это — идти на войну?». Когда военный начинает говорить, тяжесть его ноши уменьшается.
«Кроме того, рассказы о личном опыте объединяют общество. Так создается или воссоздается коллективная история, а ее участники и слушатели превращаются в свидетелей произошедшего», — утверждает Тик в книге «Война и душа». И продолжает: «Устные признания ветеранов призваны переложить тяжесть пережитого с человека на общество».
Джонатан
Я боялся, что ветераны не захотят со мной разговаривать. Ведь я журналист, а военные не слишком-то высокого мнения о журналистах и убеждены, что доверять нам можно еще меньше, чем юристам. Вдобавок именно я стал виновником скандала, разразившегося после второй операции американских войск в Эль-Фаллудже в 2004 году. Ведь это я снял, как капрал Морской пехоты США без суда казнит в мечети раненого невооруженного повстанца (об этом позже). И мои вопросы действительно были встречены гробовым молчанием.
Даже с теми солдатами, которых я знал лично и с которыми мне удалось подружиться, построить диалог оказалось непросто. Говорить откровенно больше всего им мешал страх. Страх вновь вспомнить о тех событиях, страх осуждения, страх угрызений совести и, как считает психолог Тик, страх увидеть самого себя сквозь призму утраченной невиновности.
Часто те солдаты, с которыми я пытался связаться, отвечали на одно-два моих письма, а потом пропадали. Иногда наш диалог продолжался довольно долго, но потом все-таки обрывался. Они либо начинали сомневаться в моих намерениях, либо не выдерживали той боли, которую разговоры со мной делали еще невыносимее, вместо того чтобы смягчить ее.
Был, например, такой случай. Я два месяца общался с бывшим военнослужащим, назовем его Нейтом. Нейт был изуродован шрамами от осколков разорвавшейся мины. Он открыто и откровенно рассказывал мне о пережитом во время службы в Ираке. Но потом один консерватор-бизнесмен, спонсировавший программу помощи раненым ветеранам, намекнул Нейту, что журналист вроде меня — не лучший исповедник. На самом деле, конечно, проблема заключалась в другом. Нейт пробыл в Ираке совсем недолго до того момента, когда его машина подорвалась на мине. Этот инцидент стал практически единственным фактом его непосредственного участия в боевых действиях. Нейт плохо помнит сам взрыв, а период после ранения практически полностью стерся из его памяти. Дело в том, что он получил настолько серьезные ожоги, что долгое время провел либо в искусственной коме, либо под действием сильных лекарств. В результате его не мучили ни кошмары, ни другие проявления посттравматического синдрома. Однако, когда я в последний раз позвонил ему и попытался убедить его чуть больше рассказать мне о пережитом, чтобы я мог опубликовать его историю, он объяснил, что из-за бесед со мной начинает испытывать неизвестное ему прежде чувство тревоги. Ему часто стало сниться, что рука его горит и он никак не может ее потушить, хотя раньше ничего такого не было. Тогда я понял, как мало на самом деле знаю. Мне удалось справиться с проявлениями посттравматического синдрома, рассказав о своем опыте. Но вдруг есть определенные противопоказания и для «лечения разговором»? Возможно, некоторых людей воспоминания о травмирующем инциденте начинают преследовать постоянно, если они слишком долго размышляют о пережитом, как это произошло с Нейтом. Этот случай заставил меня еще раз усомниться в том, что моя работа может принести какую-то пользу.
Был и еще один случай, едва не подорвавший мою уверенность в целесообразности и важности этой книги. Летом 2006 года я был прикомандирован к подразделению на одном из аванпостов в южной части Афганистана — там было сухо, грязно и пустынно. Журналист, прикрепленный к пехотному взводу (30–40 военнослужащих), может вызвать у солдат две реакции. Его либо всеми силами избегают, считая — иногда оправданно — ничуть не менее опасным, чем какая-нибудь мина-ловушка на поле боя. Либо, наоборот, ищут с ним общения: чтобы попросить спутниковый телефон или стрельнуть пару сигарет, или просто поговорить с кем-нибудь «со стороны». Один из военных, назовем его Генри, был как раз из таких. Часто душными ночами мы с ним сидели на мешках с песком, курили и разговаривали. В подростковом возрасте Генри, белый парень, попал в уличную афроамериканскую банду и сейчас в подробностях рассказывал мне свою захватывающую историю. В 12 лет он продавал наркотики, а в 14 напал с ножом на другого члена банды и оказался в тюрьме. Ничем хорошим бы это не закончилось, но судья пожалел Генри и предложил ему выбор: тюрьма или армия.