Sindroma unicuma. Finalizi
Шрифт:
Что я делаю?
– ужаснулась, оглядываясь по сторонам. Уйти или остаться?
На секунду Радик привиделся плоским мультипликационным рисунком, но морок прошел, и по ту сторону отражения снова стоял вполне материальный юноша.
Зеркало напоминало окно-иллюминатор в кабинете Стопятнадцатого. И до того показались реальными и погруженный в сумрак коридор, и парнишка, приложивший ладонь к стеклу с бледной улыбкой - до боли знакомой и
Не отдавая отчета, я вскочила с табуретки и подошла к зеркалу.
– Радик...
– не могла наглядеться, приложив ладонь ко рту.
– Как живой...
Паренек застыл изваянием, отвечая приклеенной улыбкой.
Он помнит обо мне!
– Что же ты наделал... Мы бы с тобой всё исправили, глупый!
– заговорила сумбурно, и Радик внимательно слушал.
– Если бы я знала! Привязала бы к себе и ни за что не отпустила. Почему ты решил это сделать?
Паренек по ту сторону прозрачного окна не пошевелился и не ответил. Он смотрел, не мигая, похожий на восковую фигуру.
Всё-таки галлюцинация. Как предупредила Вива, она не несет ответственности за качество изображения.
Внезапно парнишка отнял ладонь от зеркала и показал на меня пальцем.
То есть? И как понимать этот жест?
Радик снова приложил ладонь к зеркалу. Он перестал улыбаться и теперь смотрел равнодушно, по-прежнему не моргая. В какой-то момент его фигура начала таять. Испугавшись, что паренек исчезнет, я рванулась, чтобы удержать. Побудь со мной еще чуть-чуть!
– Не уходи!
– коснулась зеркала, по которому пошли круги. Я вытащу тебя!
Ни тепло, ни холодно. Темно, неясные размытые тени. Шепот - и тут же оглушающая тишина... Где Радик?
Протянув руку на ощупь, я ухватила пустоту.
По глазам ударила белая вспышка, и закрутились мозаичные узоры как в калейдоскопе. В уши полилась какофония режущих звуков, стонов, шелеста, встряхивая мозги как жидкость в сосуде. Щекотное ощущение поползло по руке от кончиков пальцев и вдруг дернуло, оторвав конечность, словно у нелюбимой куклы.
Я закричала. Не от боли, а от самого факта отсутствия. Плечо и обрубок вместо руки.
Меня поглощало - неизбежно и неотвратимо.
В фильме, на который я ходила, учась в провинциальном колледже, был эпизод о том, как героиня увязла в болоте. Она погружалась в зеленое с прочернью месиво, и со дна всплывали пузыри. Вокруг на десятки километров - ни души, и она поняла, что истекали минуты ее жизни. Тогда я, вцепившись в подлокотники кресла, смотрела, как героиня пыталась выбраться, как кричала, зная о бесполезности попыток, как звала на помощь, плача от бессилия, и с какой тоской устремила голубые глаза в голубое небо в последние секунды перед тем, как ее накрыло с головой. Режиссер красочно показал, как захлебнулась героиня, и ее рука некоторое время оставалась виду, пока пальцы не погрузилась в болотную жижу.
И сейчас меня скрутило от предсказуемости финала - безнадежного, бесконечно тоскливого.
Затягивало зыбучими песками, засасывало в болотную жижу.
Закончился воздух в легких, вода добралась до рта.
Господи, как страшно. Беспредельный, нечеловеческий ужас.
Мамочка, я жить хочу! Я еще многого не сделала в этой жизни! Не приеду к тебе, как обещала, и не обниму. И Мэл никогда не узнает, что люблю его.
Вот и все. Тусклое пятнышко солнца сквозь толщу, погружение на дно, апатия. Пузыри изо рта.
Вдруг пришла боль - тянущая, обжигающая.
Отрезвляющая.
Меня хлестали по щекам, не щадя.
Вдохнув полной грудью, я закашлялась.
– Очнись, дурында, - шипел кто-то злобно.
Рассыпавшаяся на кусочки мозаика постепенно складывалась в нечеткое изображение: потолок, догорающие свечи, трюмо, черная ткань, наброшенная на круглое зеркало...
Я лежала на полу в комнате у Вивы, и девица пыталась привести меня в чувство.
– Ой!
– застонала. Хотела сказать, что больно, и хватит бить по лицу, но язык одеревенел. И остался ли он на месте?
Но главное - я жива. Жива! И руки-ноги целы, и голова.
Кое-как Виве удалось перевести меня в сидячее положение, и пока она готовила чай с какими-то травами, отсчитывала капли, смазывала лицо кремом и натирала вонючей мазью на висках и за мочками, - не переставая, обзывала распоследними словами.
Как хорошо сидеть и слушать сердце, которое бьется, вернее, строчит как пулемет. Как хорошо знать, что дышится, пусть с хрипами, и что смотрится, пусть размыто, и что язык ворочается, пусть и слегка опух.