Синее море, белый пароход
Шрифт:
— Гера, — позвал меня Юрик, — ты чего увидел? Гнездышко?
— Иди, иди, — крикнул я ему, — ничего тут нет!
Он недоверчиво шмыгнул носом и побежал за Ивао и Сумико. Задребезжали стекла двери.
Я оглянулся и выломил жидкий, но прочный прут. Ободрал его на ходу и продрался к рыбинскому ланку. И здесь табак стоял, как лес. Я взмахнул белым, словно клинок, прутом: жи-и-ик… Крайний стебель упал подкошенный… Ребята одобрили бы. В чем, в чем, а в этом они поддержали б меня. Жи-и-ик… Срубленный табак одуряюще пах… Жи-и-ик… На руки летели клочки листьев. Прут сверкал на фоне багряного заката. Жи-и-и-ик… Я вытер лицо ладонью, и кожу зажгло, как от крапивы. Защипало глаза. Надо было сбегать к колонке, умыться. Но я не мог покинуть поле боя.
Я посек весь рыбинский табак и спустился к своему дому. Выпрыгнул из кустов на грядку табака и начал быстро рубить, чтобы случаем не спугнула бабушка. Жи-и-ик, жи-и-и-ик, жи-и-и-ик… Глаза уже плохо различали, но ступнями ног я ощущал ковер из табачных листьев.
Закончив дело, я сходил к колонке, разделся и выпустил на себя ледяной серебристый пучок воды. Я извивался, как змей, но не отступал, пока не смыл с себя всю табачную горечь.
Я возвратился домой обессиленный. Бабушка говорила что-то, но я не понимал. Я очень устал за этот день. Что-то съел, добрался до постели и рухнул в коричневую бездну.
Я долго падал и сильно ударился. До того сильно, что раскрыл глаза. Надо мной нависала ушастая голова Рыбина с выпученными глазами. Снизу тоже хорошо было видно, что челюсть его шире лба. Рыбин тряс меня за грудки. Из правой руки его свисал пучок табачных листьев.
— Ты?.. — спросил Рыбин и хлестнул меня по лицу этим пучком.
Я хоть спросонья, но ловко поднырнул под руку Рыбина и побежал вниз. Лестница шаталась — за мной по пятам прыгал Рыбин. Внизу я поскользнулся на листке табака и упал. Рыбин поймал меня за майку одной рукой и начал опять трясти, приговаривая:
— Чуял — беда… Ушел с поминков… Так и есть… Весь табак порешил, шантрапа несчастный!
И тут я вспомнил, где встречал Рыбина. На базаре в Хабаровске! Это он торговал цветными японскими мелками. У него было много коробок. Но за каждую он просил столько, что я отпрянул от него тогда. А он еще зубы оскалил: «Что, колется?»
— Это ты спекулянт несчастный! — закричал я и попытался вывернуться.
Но Рыбин так тряхнул меня, что чуть не сломались мои шейные косточки. И при этом я задыхался от водочного перегара, смешанного с запахом винегрета. Спасти меня было некому. В этот миг я подумал о Борьке, Скулопендре и Лесике. Они бы хоть отомстили за меня…
Рядом зашуршала дверь. Я дернулся из последних сил, чтобы Сумико не видела. Но Рыбин удержал меня.
— Ивао! — раздался из-за двери глуховатый окрик Кимуры. — Не вмешивайся в дела русских! Вернись назад! Приказываю тебе — вернись!
Но дверь откатилась, лязгнув. А потом вдруг Рыбин ойкнул и выпустил меня.
Я отскочил, но тут же от удивления повернулся: на левой руке Рыбина висел Ивао!
Он впился в руку отцовского дружка своими крепкими зубами. Рыбин тоненько взвыл и затряс левой рукой. Правой он замахнулся, но я перехватил ее на лету и тоже впился зубами.
Рыбин, наверное, охрип бы, если бы не подоспел отец. Грохнула сзади дверь, и раздался скрипучий окрик:
— Отставить!
— Это ты плохо придумал — трогать детей! — сказала вслед за отцом мама.
— Они сами впились в меня, как волченята, — ответил плаксиво Рыбин.
Мы с Ивао отцепились и стали по обе стороны от него в позе борцов. Одним глазом я косил на отца — не снимет ли он свой ремень. Но отец действовал, на удивленье, в ладу с мамой.
Рыбин протянул им табачный листик.
— Табак… весь дочиста порешил… Убить его мало, сынка вашего! — завопил он.
Мама вырвала у него этот листок, швырнула под ноги и показала рукой на дверь. Лицо ее стало синеватым, как чистый кварц.
— Вон! — сказала мама таким голосом, словно в горле ее был стальной шарик.
— Он и ваш табак порешил, — пробормотал Рыбин и кинулся к отцу: — Вася, друг, да что же это получается?..
У дверей всхлипнула Дина:
— Зачем ехали от папани-мамани? Чего не хватало? Дом — полная чаша… Нет, отделиться хотелось. Вот и отделился…
— К чертовой матери Сахалин этот! — выкрикнул Рыбин, тряся укушенной рукой. — Хватит. Ни одного заступника нет. Все против. Пошли в порт, Дина… С первым пароходом — назад! На-за-а-ад!
— Ну и катись, — ответил отец и ступил на лестницу. Мама следом застучала черными туфлями на низких каблуках.
— Табак этот душу мне переел, — заявила она в спину отца. — Уйду рыбу солить на рыбозавод… Семен звал, да не соглашалась тогда, дура…
— Давно бы… — ответил отец.
Я подмигнул Ивао и пошел вслед за родителями.
Сверху глядела на нас бабушка. Она сжимала в правой руке увесистую кочергу. Из-за бабушки выглядывал Юрик. Он прижимал к себе банку с рыбкой.
— Теперь я знаю, что делать, когда начинается тарарам, — сказал он мне, показывая банку. Лучистый кружок закачался в ней. — Только закричали, я рыбку — к себе.
— Со мной никого не бойся. — Я подтолкнул его к корзине. — Считай, что со мной ты живешь на белом пароходе.
18
Мы валялись в песке перед баржей, когда на горизонте показался пароход. Сначала он чертил дымом черту на белесом небе с юга на север. Но вот черта стала изгибаться в нашу сторону. Пароход покатился в порт с синей горы.
Я пристально следил за ним из-под руки. Что-то мне в нем не нравилось. Я взял у Юрика одноглазый бинокль и настроил на пароход.
На передней мачте развевался белый флаг с красным пятнышком.
— Пароход за вами! — закричал я Ивао и Сумико.
Они приподняли головы. В черных волосах посверкивали слюдинки. У нас-то их не заметишь — волосы стали совсем светлые, выгорели. А лица одинаковые: что у них, что у нас — черные. Правда, у меня нос облез. Новая кожа на нем была лиловая и никак не загорала.