Синельников и холодильник
Шрифт:
Как бы получше объяснить. Полина не толстая, не чудовищно здоровенная, хотя, что говорить, девушка рослая и широкая в кости – но дело не в этом. Дело в том, что в ней ощущается и отчетливо от нее исходит некая древняя богатырская сила, былинная мощь, словно память о временах Добрыни Никитича и князя Владимира. Дикая энергия, как выразились бы некоторые мои знакомые. Также вспоминаются динозавры.
Вот такое чудо. Серые глаза с поволокой, нос – иконописно-прямой, русые волосы собраны в хвост, которому быть бы косой до пят и толщиной в руку, если не в ногу обычного человека, ледяной тон и капитанские погоны, которые по звездности немногим уступают Большой Медведице. Да-с, ледяной тон и сверхчеловеческое презрение. Сам не знаю почему, но все это меня настроило на самый жизнерадостный лад, и с места
Естественно, такие хиханьки да хаханьки могли кончиться для меня скандалом и взбучкой, но вот что странно и многозначительно: я был твердо уверен, что ничего мне за все это скоморошество не будет, что-то в ее непроницаемом лице говорило об этом, какая-то беззащитность меж бровей… Где было мое чувство опасности? Да, крепок задним умом русский человек.
Эта ситуация тянулась и тянулась, перейдя в форму традиционной дурацкой игры, но с какого-то момента начались перемены. Во время моих словоизлияний Василиса Микулишна, хотя по-прежнему и смотрела сквозь меня и вбок, но стала подозрительно сопеть. Но и это меня, самонадеянного болвана, не насторожило!
Как часто самым удивительным чудом бывает собственная глупость.
Дело было зимой, а летом повезли нас на природу, в какой-то пансионат, на семинар МЧС, где нам рассказывали о террористах, плотинах и электростанциях. Подробностей не помню, а помню пьянку и шашлыки. Там же оказалась и Полина. Я увидел ее со спины, и узнал не то что с первого взгляда, а с первой четверти взгляда. Была на ней белая футболка, дававшая представление об этой спине в натуральную величину, и я тут же загрустил. Было ясно, что никакие тренажерные залы и тренировки не дадут мне такой спины; чем-то могучим, первобытным веяло от этой монументальности, и дальше мне почему-то вспомнился давно забытый стишок:
Железяку На пузяку Гоп!Да, как говорит Старик, Володя, бесконтрольные ассоциации тебя погубят.
Тут она повернулась ко мне лицом. Серые глаза очутились совсем близко, я мог разглядеть каждую ресничку, и Полина снизошла до улыбки. Я тоже изобразил идиотически-приветственную мину и по хорошему мужскому обычаю от глаз скользнул взглядом ниже.
Боже мой.
Наряд ее, несмотря на все соблюдение приличий, спереди был не менее легкомысленным, чем сзади, и задним числом я понял, что форменный китель – идеальная маскировка не только для пистолетов и магнитофонов. Пара Царь-пушек уставилась на меня во всем грозном величии. Царь-пушка – это орудие, стреляющее громадными ядрами, предназначенными проламывать крепостные стены. Я и почувствовал себя проломленной крепостной стеной. Дыхание у меня сперло, и я засопел не хуже, чем Полина. В ее улыбке проступило некоторое смущение, и красавица меня покинула, она командовала каким-то импровизированным бегом в мешках, молодецки поглядывая из-под козырька камуфляжной кепки и не выпуская изо рта никелированный свисток. Выглядела она при этом совершенно на своем месте. Смутное, тоскливое чувство пришло вдруг ко мне – будто я по незнакомой дороге заехал черт знает куда.
Шутить дальше охота у меня пропала, но как-то за случайное неосторожное слово я вдруг налетел на заправский выговор, во время которого Полина обозвала меня серьезным человеком, а поведение – недостойным. Говорила она как-то нервно, сбивчиво, и я затих уже совершенно, за справками посылал Игорька, и это, как выяснилось, было последним промахом
Бывает так, что в затмении критической ситуации человек, словно специально, совершает ошибку за ошибкой, каждая из которых шаг за шагом подводит его к роковому финалу. Я, правда, что-то почувствовал, но поздно: камень покатился с горы, ситуация, как говорится, вышла из-под контроля, я угодил в течение, которое несло меня, нисколько не спрашивая моего согласия.
По Управлению пошли гулять слухи, что и без того упертая Полина окончательно озверела, отшила бедолагу Синельникова, афганского ветерана, сердца у нее нет, парень и так с большими закосами, а теперь с горя как бы вообще не тронулся. Полина, ясное дело, все это слышала. И вот таинственным образом, без всякого нашего вмешательства, по воле общественного сознания и коллективного разума между нами образовалась какая-то связь, словно мы были заговорщиками или приговоренными за одно преступление. Не скажу, когда именно, но с некоего дня и часа мы, словно Тристан и Изольда, начали ощущать некую обреченность – говорю мы, потому что каждый явственно ощущал это в другом.
И следующий визит в библиотеку окончательно сокрушил основы моего существования. И идти было нельзя, и не идти нельзя… Войдя, я уже смутился. Прежние шутки уже никак не шли на язык. Но мне и говорить не пришлось. Полина тут же поднялась мне навстречу.
– Владимир, нам следует объясниться.
И повела меня в комнату для работы с документами, за противоатомного вида стальную дверь, рассчитанную на прямое попадание чего угодно. Там она взяла меня за руку выше локтя своими богатырскими пальцами. Сопротивление бесполезно, заметил как-то Георг Ом. Именно так он бы и выразился в данном случае.
Сопела она еще громче, чем обычно, и объяснение в любви начала с нотации.
– Владимир, вы очень легкомысленны. Я долго не могла понять, ваша манера разговора граничит… но это неважно… словом, я верю в искренность ваших слов. Ваши выражения наивны, но чувствую, что они от чистого сердца…
Меня между лопаток продрал мороз: у нее на глазах показались слезы. Я проклял собственную тупость – с непоправимым опозданием до меня, наконец, дошло, что все мои дурацкие шуточки она воспринимала всерьез!
– Мне было очень непросто. – Каменные пальцы массировали мне бицепс, и я чувствовал себя героем Робера Мерля. – Я пережила тяжелый период…
Соболиные брови сдвинулись, в голосе проступила хрипотца, взгляд вновь устремился в неведомые дали.
– …После смерти отца… все нас сразу забыли… даже выгнали из гаража… мы с мамой остались вдвоем… и один человек тоже… Я очень ему верила, но оказалось, что ему была нужна не я, не наши отношения, а карьера, влияние отца… Я была в трансе целый год, даже больше, у меня очень изменилось отношение к людям, я стала другой за это время… Мне казалось, что я уже никогда не смогу… не смогу чувствовать ничего… ничего такого. Но вы… Владимир, вы простой, хороший человек… немного грубоватый… Я начала понимать, что вы мне нужны… как странно… и я могу быть нужной… Я не совсем еще готова, но… я согласна на ваши предложения… то есть мы можем обсудить.
Она замолчала, брови уже совершенно сошлись в трагическом изгибе, и я ощутил то, что в готических романах именуют «неописуемым ужасом». Ей нравилось страдать! Этот плезиозавр (чемпионка Управления по плаванию) необратимо и со вкусом вошел в роль жертвы, гордой и отринутой! Такие люди страшны для окружающих. По спине у меня бежала ледяная струя, серые очи затмили мне белый свет, и свободной рукой Полина сделала движение того же свойства, что и громила, который попытался затолкнуть меня в папин «линкольн» – видимо, у всех великанов одна манера: красавица подгребла меня, словно лопатой снегоуборочной машины, и в этот раз от друга-«вальтера» помощи ждать было бесполезно, разве что застрелиться. Я очутился в пылких объятиях, чувствуя себя поэтическим зябким стебельком. Надо было целоваться, и я ее поцеловал, и обнял, что было сил, чтобы уж не ударить в грязь лицом – но куда там! И ростом и плечами природа меня как будто не обидела, но тут нужен был прямой Илья Муромец. Все же мои усилия не прошли даром, потому что когда через минуту мы перевели дух, глаза у Полины горели нешуточным огнем. Второй акт она начала без промедления.