Синеокая Тиверь

Мищенко Дмитрий Алексеевич

– Княже! – обратились к нему. – Вече желает знать, кем тебе доводится выпальская Миловида: женой или наложницей?

Вот оно что! Выходит, вече уже не способно спасти своего князя. Единственно, чем может помочь – не испытывать судьбу той, кто носит его дитя под сердцем, будущую ветку рода Волотов. Что ж, и на том спасибо. Все-таки есть надежда, что род этот оставит в Тивери свои корни… Вот только плата за услугу слишком велика: должен назвать Миловиду не женой – наложницей. Возможно ли это? Ведают ли старейшины, что опозорит себя этим? А ее? Боги всемогущие, а ее-то за что?

– Было б лучше, – ответил Волот сдержанно, но хмуро, – если бы старейшины поинтересовались прежде, что значит для меня честь.

– Мы это знаем, княже, и все же хотим услышать: жена она тебе или наложница?

– А это имеет какое-то значение? Миловида беременна, она носит под сердцем дитя. Такая жена не может быть отдана на суд.

– На людской – да. А на божий суд и беременная женщина идет. Это последняя наша жертва, мы вынуждены жертвовать всем, что у нас есть.

Свет ясный! Страшен божий суд, но человеческий еще страшнее! На какие муки обрекают его, отца и мужа… Может ли он ответить им: Миловида – наложница моя, она желанная из желанных? Он же клялся, что берет ее в жены, что соединяется с нею на веки вечные. Какой позор для него, для нее! А дитя? Дитя тоже должно прийти в мир и жить с клеймом, какие выжигают на теле коней? «Глядите, – будут показывать на него, – вот незаконный сын князя, прижитый с Миловидой-наложницей».

– Если это так важно, то знайте, – решился наконец Волот и, казалось, даже выпрямился: – Миловида – жена моя перед богами и людьми. Я избрал ее сердцем, поклялся ей в верности. И не отрекусь от нее даже перед лицом самого страшного суда. Скажу еще больше: по моей княжьей воле ей и тому, кого родит от меня, завещаю навеки вотчину князей Волотов – Соколиную Вежу. Буду я жить или нет, пусть знают старейшины и весь народ тиверский: она за Миловидой и наследником, которого она родит.

Старейшины, похоже, одобряли князя, гордились им, но отмалчивались. Малка же, стоявшая в стороне, бросала умоляющие взгляды то на Волота, то на старейшин – посланцев от веча; она готова была кричать, молить о спасении, но к кому податься со своей мольбой?

– Будь по-твоему, княже. Жертвоприношение завтра, готовь к нему себя и всех из рода своего, – ответили наконец старейшины.

Они поклонились, собираясь уйти, но их задержала Малка.

– Разве воля княгини и матери уже ничего не значит?

– Почему не значит? Говори, что имеешь.

– Надеюсь, никто не сомневается в том, что я жена князю Волоту и мать его детей?

– Это всем и давно ведомо.

– А что в Тивери есть такой обычай: если в беду попадает род, особенно дети, та, которая дала им жизнь, может пожертвовать собой ради всех остальных, это тоже известно?

– Известно. Добровольная жертва – милее всего богам. И все ж… Разве княгиня отважится на такое? Мы думаем, будет лучше, если жертву выберет жребий.

– Нет, лучше будет, если жертву выберу я. Перед божьим судом должны встать трое моих детей, малых детей, старейшины! Но чтобы они не узнали того, что придется изведать на жертвеннике, я решаюсь и говорю: во имя детей своих, ради мужа и князя, опоры земли Тиверской, на огонь пойду я.

Князь давно понял, куда клонит жена его, и все же не мог поверить в то, что услышал.

«Она не в себе, – подумал Волот, порываясь ее остановить. – Добровольная жертва милее всего богам. Это правда. Но есть мужи. Неужели Малка не понимает: они хотят принести в жертву богам прежде всего меня, поэтому не примут ее жертвы. Я должен что-то сделать!» Если нельзя спастись всем, он спасет хотя бы детей!

– Княгиня говорит правду, – произнес князь с трудом. – Дети малы, не успели прогневить богов, как и молодая жена моя, Миловида. Если кто и виноват перед ними, то это мы двое, как старшие в роду. Поэтому и перед жертвенником должны стать мы – я и княгиня Малка. Жертва эта добровольная, отменить ее никто не волен. На кого из нас укажут боги, тот и пойдет на огонь.

XXV

Как тихо в тереме и как грустно в этой тревожной тишине. Ночь ли тому виной или события, которые грядут за нею? Спят крепко все – и те, кто в Черне, и те, что за его стенами. От этой мысли еще больнее и грустнее. Но больше всего печалит и тревожит приближение рокового мига, и может случиться так, что, кроме этой короткой весенней ночи, ничего уже не будет. А жаль. Ведь Волот верил и надеялся: коль уж ему предначертано судьбой быть князем в этой топтаной и перетоптанной чужеземцами земле, не пощадит жизни, а отобьет у соседей желание ходить в Тиверскую землю, не отдаст ее татям на поругание. Обещал поставить вежи по Дунаю и стать надежной опорой Трояновой земли на юге, заложить морское пристанище в старой Тире и укрепить узы между родами антскими: уличами и тиверцами, полянами, дулебами и опять же тиверцами. Думал: вот то, ради чего стоит жить, вот что даст утешение. Думал, заслужит деяниями рук своих и ума славу среди людей земли Антской, а удостоился быть принесенным в жертву богам. Почему? Мало сделал для своей земли? Но разве же это мало? Не кем-нибудь – гонителем ромеев нарекли, говорили, такого не было и не будет. Первым Вепр нанес ему такой разящий удар. Воспользовался тем, что мужи недовольны князем, и восстановил их против него. Но как случилось, что они пошли за ним, а не за князем? Неужели он так насолил им, когда поступился их добром ради пользы голодного народа? И разве добро это их? Разве не он, Волот, и не отец его отрывали от народа тиверского и подносили им как дар земли за заслуги в деле ратном? Разве можно усидеть на дареном и говорить: «Не дам!» Разве обреченные на голод поселяне не были с теми же мужами в сечах или они не так же, как мужи, защищали грудью землю Тиверскую? Куда подевалось их значительное и величественное: мы – люди одного рода и одной судьбы; если хотим жить в своей земле и свободно пользоваться ее дарами, должны держаться вместе?

Сказал бы кто раньше: будет так-то и так, на стену полез бы, возражая, еще одну жизнь захотел бы прожить, чтобы доказать: это неправда! А теперь на все бы пошел, чтобы изменить эту неправду. Но… напрасно. Минет ночь, настанет день – и кто-то из них двоих, он или Малка, должен стать по воле жребия на жертвенник и очистить своей смертью вину княжеского рода.

Малка тоже не спит, вышла из горницы и пошла к детям. Может, позвал кто-то из них, а может, просто посмотреть в последний раз. До сна ли ей сейчас, матери?

Жаль стало ее Волоту, подумал, что и ему нужно побыть с детьми, встал и пошел за женой.

Малка сидела возле меньшой, печальная, склонившись над кроваткой, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять: еле сдерживает себя, чтобы не крикнуть вселенским криком: «Боги! Как я оставлю ее, как я уйду от нее?!»

Волот понимал: надо как-то успокоить жену, но не находил слов утешения. Единственное, что он мог в сонном царстве детской комнаты, – подошел и положил на Малкины плечи руки. Когда же ощутил, как покорно и доверчиво прижалась к нему, какой лаской отозвалось на его прикосновение ее еще молодое, в расцвете женской силы тело, застыл на мгновение, мысленно сказав себе: «Если из княжеского рода кто-то и виноват перед богами, то это я. Не должен был забывать: Малка назначена мне богами, мать детей моих. Она была лучшей из лучших, и не ее вина, что встретилась мне моложе и красивее. Но разве жене легко чувствовать себя покинутой, обесславленной, и не только перед детьми, а перед всем народом? Она же княгиня». Как он не подумал, что, отрекаясь от Малки, позорит ее, уподобив жбану, из которого выпили хмельное вино и выкинули за ненадобностью! Не может быть матерью… Да она уже мать! И какая мать! Не каждая отважится сказать: «Во имя детей своих, ради мужа и князя, опоры земли Тиверской, на огонь пойду я».

Чем он оправдается перед ней и успеет ли оправдаться?

«Отрекись от Миловидки, – словно шепнул кто-то на ухо. – Хоть перед огнем отрекись».

Он даже вздрогнул.

«От Миловидки?! От той, что носит под сердцем мое дитя, от той, что была мне блаженством и отрадой? О нет! Ни за что. Слышишь, шептун, ни за что! Коли уж случилось так, что не сумел я и Миловидку сделать законной женой, и Малку не обидеть, накажу себя. Выйду и скажу: „Я виноват, люди, я и должен идти на огонь“.