Синеокая Тиверь
Шрифт:
Теперь, когда прошло уже несколько лет, Миловидка и не припомнит, понимала ли она, куда ведет ее Евпраксия, сознавала ли, что девушке из Тивери негоже оставаться в чужой христианской обители, тем более готовиться к принятию христианской веры. Но если вдуматься, наверное, понимала: от моря пошла за Евпраксией потому, что идти было некуда, в монастыре согласилась быть послушницей, потому что устами игуменьи говорила сама доброта и справедливость. А если бы не такими оказались эти люди, смотришь, не ушла бы от моря, сказала: «Будьте вы прокляты!» – да и бросилась бы, как Божейко, в волны. В своих странствиях немало наслышалась о христианах: святая обитель – не такое уж и утешение для глубоко верующих в Бога и жаждущих остаться непорочными перед ним. Обитель – приют для обездоленных, для тех, с кем жестоко обошелся мир, у кого остался один выбор: или наложить на себя руки и уйти из жизни, или уйти из жизни, заточив себя в монастырских стенах. Могла ли она задуматься над тем, когда лежала, изнуренная и опустошенная вконец, на морском берегу, что она дочь другого народа и другой веры? Знала и понимала только одно: с нею жестоко расправился мир, так жестоко, что даже не подумала, что скажут боги, если отречется от них и примет в сердце другого Бога. Только значительно позже, когда все в ней переболело, а обитель и ее люди напомнили, почему она очутилась на чужом возу, опомнилась, забеспокоилась: ведь она должна отречься от богов, которым молились родители, бабушка и дедушка, более того, она должна принять в сердце Бога ромеев, которые сожгли ее родное выпальское селение, убили всех кровных, выкрали и разлучили на веки вечные с Божейкой. И все из-за того только, что боги антов не заступились за нее, не сошли с небес и не покарали виновников ее горя?
Миловидка сжалась при мысли о прошлом и будущем. Сжалась, ушла в себя и затаилась… Этого не могли не заметить другие, в первую очередь Евпраксия. Она не допытывалась, что с Миловидой, почему она такая печальная и отрешенная, больше времени проводит с монастырским стадом, а не с людьми. Но опека и доброта Евпраксии отныне стали похожи на преследование. Ходит Миловида около монастырских пчел (еще от деда знала, как управляться с ними) – Евпраксия рядом; пасет осенью или весной коров – снова она рядом; все рассказывает или читает книги Святого Писания о том, каким добрым и благосклонным к обиженным и гонимым был Иисус Христос, какие муки принял он, утверждая веру ради спасения грешного человечества, как терпеливо прощает грехи тем, кто совершает их неосознанно, кто всего лишь заблудился, и как карает тех, кто творит зло умышленно, кто имеет власть над людьми и пользуется ею во зло людям, а еще карает чревоугодников, которые ради сытости и утехи творят богопротивные дела, насилуют и убивают или вынуждают людей накладывать на себя руки. Иисус Христос – Бог милостивый, но до поры до времени. Людям не дано знать когда, но все же настанет тот день, день Страшного суда. Воскреснут мертвые, праведники и грешники предстанут перед грозным Судией. Вот тогда и спросит он Хильбудия: «Ты ходил с разбоем в земли тиверцев?» – «Я, Господин». – «Ты топтал, сжигал мирные хаты, сгонял люд, брал в плен ради чревоугодия своего?» – «Я, Господин». – «Вечный ад тебе и кара вечная!» – присулит Бог. Так же он поступит и с навикулярием Феофилом.
– А если у того Феофила будут, матушка, кроме грешных и добрые дела? – вспомнила Миловида его заступничество в море. – Как тогда будет?
– Бог все взвесит. Вот один вельможа был скуп, все себе загребал. Но один раз все-таки расщедрился. Вез он по грязной улице выпеченный хлеб. Воз пошатнулся на выбоине, и из него упала в грязь подгоревшая корка. Голодный старец бросился к ней, чтобы взять себе. Богач замахнулся было кнутом, но в последний момент передумал и разрешил старцу: «Бери, она твоя». Когда дело дошло до суда Божьего, Господь взвесил его грехи и добрые дела. Грехи заметно перевесили чашу весов. Но в этот момент появился ангел и положил к добрым делам подаренную нищему горелую корку. Чаша весов с грехами вздрогнула и подскочила вверх – добрые дела и поступки перевесили все зло.
– Значит, Страшный суд уже был?
– Нет. Бог судит не только на Страшном суде. Он или апостолы его судят каждого человека после смерти.
Миловидка задумалась и опечалилась.
– А что мне будет, матушка? Что будет, спрашиваю, если от богов своих отрекусь?
– А ты уверена, что они – боги?
– Отцы и деды молились им, и я молилась и верила.
– Ну и что? Разве они помогли тебе, заступились, когда молила возвратить Божейку, а потом покарать за него? Неистовые они, дитя, твои боги, поганские. Единственный и едино всемогущий Бог – Христос.
То ли удивлялась ее речам Миловида, то ли не верила им – сидела и смотрела себе под ноги и молчала. Хотела сказать Евпраксии: «А ваш, матушка, Бог ведь тоже не заступился за вас», – да сдержалась, не знала толком, кем и как была обижена эта женщина, когда жила среди мирян, почему она оказалась в монастыре.
– Если бы знать, что не покарают…
– Целые народы отрекаются от поганской веры, и ничего. Слышала же, знаешь: в Колхидском царстве, в армянской земле все ныне стали христианами. Да и галлы уверовали в Христа. И ты живешь среди христиан, больше того – в обители христианской. А как же ты станешь жить, если не примешь веры нашей?
– Я еще приму… потом.
– Когда – потом? Или у тебя времени не было подумать? Ровесницы твои давно стали сестрами в обители, а ты все послушница и послушница. Такая уважительная, умная девушка, а все на хозяйском дворе пропадаешь, возле пчел да коров отсиживаешься.
И упрекала, и уговаривала Миловидку, но чаще читала по памяти истины из Святого Писания.
– «Не бойся и не стыдись меня, – говорила устами своего Бога и поднимала к небу указательный палец, – я Бог твой, я помогу тебе уверовать в себя, поддержу тебя десницей правды моей».
– Есть еще и другая правда, матушка Евпраксия.
– Какая еще другая? – вытаращила глаза монашка, боясь, что сейчас услышит такое, от чего сердце разорвется.
– А та, которой меня учили под отцовским кровом – и мама, и бабуся, и дедушка. А еще мама Божейки – в Солнцепеке. Что скажу всем, как буду жить на той земле, если вернусь?
Евпраксия, однако, не возмутилась, даже не прикрикнула на послушницу из антов. Только тяжело вздохнула и перекрестилась:
– Господи, прости нам грехи наши!
VII
Князь Волот не сразу решился собрать общинных старейшин и мужей ратных, чтобы поведать о том, что привез он из стольного города земли Дулебской. Но приближение весны придало ему решительности.
– Я созвал вас, – сказал, когда все уселись и притихли в гриднице, – не для душевной беседы. Имею, содруги мои, плохие вести от князя Добрита. Между нашими соседями на юго-западе – лангобардами и гепидами – началась вражда и разразилась сеча. Дело, как видно, идет к настоящей войне, потому что лангобарды призывают себе в помощь ассирийское племя аваров, которых анты прозывают обрами. Если обры откликнутся на зов лангобардов и пойдут помогать им, путь их проляжет через наши земли. Вот я и хочу спросить вас: что будем делать тогда?
Некоторые из старейшин переглянулись, другие не сводили задумчивого взгляда с князя.
– А что же ромеи? Ведь лангобарды сидят на земле, им подвластной?
– О чем думают ромеи, о том не ведаю. Но если они и станут против обров, то лишь тогда, когда те пройдут через наши земли.
Старейшины зашумели, переговариваясь между собой.
– Ты наш князь, – поднялся один из них. – Говори, что сам об этом думаешь. Обры, как саранча, надвигаются тучей. Нам одним с ними не справиться.
– Не одни мы будем в этой сече. Вместе с нами поднимется вся Троянова земля. Князь Добрит призывает в Волын и нас, тиверцев, и полян, и уличей. Велел быть готовыми к битве. Но обры их всех могут миновать, идя вдоль моря, а нас – нет.
– Так, может, договориться с ними, да и дело с концом: пусть идут через наши земли в ромейские.
– Как так пусть идут? – поднялся во весь свой могучий рост всем известный Вепр. – Вы хотите, чтобы они разграбили, разрушили веси и городища в низовьях Днестра, на Дунае? Хотите, чтобы сожгли пристанище, захватили лодьи в Тире, Холмогороде?
– Лодьи можно поднять вверх по Днестру и разместить в Черне, – ответили ему старейшины. – А веси и городища низовья поплатятся живностью, и только. Но стоит ли ради живности рисковать судьбой всей земли? Да и сколько там их, весей и городищ, в низовье?