Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

Я повернулась на бок, потрогала Науэля за плечо. Синие цветы, распустившиеся в его мозге, еще оставались в силе, и Науэль был лишен осязания, зрения и слуха. Он не ощущал моих пальцев, и оттого я сама не воспринимала это прикосновение как настоящее. Оно не приносило мне радости, не умаляло мой голод. Гладкая поверхность шелковой бледно-серой рубашки Науэля оставалась прохладной, сквозь ткань не проходило слабое тепло его тела.

Долгое время я отказывалась признать правду, не замечала, если он опять приходил «странным», не задумывалась о его случайно оброненных фразах. Но два года назад, когда он

явился передо мной после полуторамесячного отсутствия, не способный даже замолчать свои полеты – кожа да кости, ввалившиеся щеки, синева под мутными глазами, – мне пришлось сказать себе, а потом ему: «Ты наркоман». Он посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Ну что ты, я просто любопытен. Пробую одно, другое, пока не переберу их все». Я была почти уверена, что он шел по второму или третьему кругу, давно пропустив сквозь свой организм всё что можно и нельзя. В тот период он зависал на чем-то очень тяжелом. Он не утратил свою обычную надменность, но я впервые смогла заметить его внутренний надлом, живущее в нем ощущение тщетности его самого и его существования. Расставаясь с ним, я как будто отрывала себя от него. Мне казалось, я кровоточу. Я боялась, что следующей встречи не будет. Он доведет себя. Но он приходил, и я прыгала вокруг него радостная, как щенок. Такая же преданная и безмозглая…

Впрочем, то была крайняя, острая ситуация. Сейчас Науэль предпочитал убивать себя медленно, сохраняя внешнее благополучие. Подавив желание прижаться к нему всем телом, я отстранилась и свернулась клубочком. Закрыла глаза, пытаясь спрятаться от неуютной действительности, но под сомкнутыми веками метались серые тени. Тревога и раздражение спутались в нечто совсем мерзопакостное. Тогда, в попытке отвлечься, я впилась взглядом в лицо Науэля, его обожаемое лицо, в котором порой ему было все ненавистно.

– Ни к чему пялиться так пристально, – прошептал Науэль неотчетливо, медленно, как он всегда разговаривал после этой дряни.

Он открыл глаза, но сомневаюсь, что мог видеть меня сквозь еще не угасшие видения. Все-таки мог, потому что сказал:

– Ты грустная, – не спросил, почему, и не посочувствовал, только констатировал факт.

– Ты пришел ко мне, но мы потратили столько времени на эту чушь, – я моргнула, чтобы не заплакать. – И так три последних месяца. Как будто мы и вовсе не виделись.

– Он всегда догадывается, всегда. Однажды я передознулся при нем, и он пообещал, что, если это повторится, он меня выставит. Но мне хочется подзадержаться. У него отличная библиотека, – Науэль говорил про своего любовника, психиатра. – Так что на его территории не повыпадаешь. У него слишком много требований. Зачем я вообще его терплю? Странно, – он изобразил свою кривую ухмылочку.

У меня выступили слезы.

– Плакать совсем не обязательно, – бесстрастно произнес Науэль.

– Я беспокоюсь о тебе. Ты забрасываешь себя этими мерзкими таблетками.

– От них не возникает физической зависимости.

– Какая разница, когда ты просто повернут на них. Они уже убили многих.

– «Многих» – это сильное преувеличение. Если только тех, кто и так соскальзывал в могилу. Твоя тревога за меня безосновательна. Я живучий, как сорняк. Проверено.

Одновременно с последним словом я всхлипнула.

– Я боюсь, что ты не сможешь их

бросить.

– Я могу завязать в любой день.

– Ты всегда так говоришь. Но продолжаешь травиться. И не только таблетками. Неужели даже страх смерти не может остановить тебя? – горько осведомилась я.

– Страх смерти, – Науэль растянул эти слова, точно пробуя на вкус. – Что это? Я никогда его не чувствовал. Моя жизнь как перышко. Почти невесома. Даже слабый порыв ветра способен унести ее. Одна синяя таблетка весит больше. Страх смерти – это просто боязнь боли. Но меня и боль не слишком пугает.

– Удивительное безразличие. Неужели тебя действительно не волнует, что все может оборваться в любой день?

– Может, так было бы даже лучше.

– Почему – лучше?

Он не ответил.

– Почему – лучше? – настойчиво повторила я.

– Ну, может, бабочке проще мгновенно сгореть на лампадном огне, чем медленно увядать с наступлением осени.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

Он вздохнул, как будто объяснял что-то элементарное ребенку-тугодуму.

– Мне двадцать шесть. Не так плохо, но молодость иссякает. Через десять лет мне стукнет тридцать шесть. Не знаю, как буду ощущать себя, наблюдая свое старение. Еще через десять мне будет сорок шесть… и для меня это уже даже не финал. Это жизнь после смерти. Призрачное существование среди людей, для которых ты прозрачен и незаметен.

– Сорок шесть – далекий от старости возраст.

– В сорок шесть я буду никому не нужным, точно древний старик. Видишь ли, специфика моей деятельности предполагает, что я симпатичен и относительно молод.

– Мне будешь…

Он посмотрел на меня, слегка повернув голову – взгляд немного печальный, но больше насмешливый.

– Полагаю, я генетически не запрограммирован для столь длительных отношений. Так что к тому времени, как мне исполнится сорок шесть, ты будешь где-то очень далеко от меня, припоминая наши встречи разве что с чувством легкой гадливости. Как и все остальные, кого угораздило со мной связаться.

Эта фраза задела меня, но я не подала вида.

– Тебе только двадцать шесть. Еще не поздно все изменить. Ты умный. Справишься, если захочешь. Вместо того, чтобы спускать деньги на шмотье, ты мог бы откладывать их на черный день… или купить квартиру… заняться учебой… получить стабильную профессию… найти хорошую работу.

– В смысле нормальную работу, где не придется предоставлять в пользование свою задницу и прочие части тела?

– Да, – твердо подтвердила я, хотя грубость его слов меня покоробила.

– Ну что ты, – произнес он с той похабной интонацией, которую я всегда ненавидела. – Это же придется действительно работать, а не просто ебаться.

Между нами повисла напряженная пауза. Науэль каждой порой источал недовольство. Я уже пожалела, что решилась-таки поднять эту тему. Сейчас я словно шла по битому стеклу.

– Ты говоришь, я могу изменить свою жизнь, а думаешь – «должен», – начал Науэль, и я заранее напряглась, предугадывая его следующие слова. – Но то же относится к тебе. Моя жизнь помойка, признаю. Но твоя не лучше. Ты живешь со свиночеловеком, которого ненавидишь, в доме, где тебе все омерзительно. Заставляешь себя искать работу и увольняешься почти сразу, как находишь.