Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

Я уже не слушаю их. Утаскиваю свое безобразное тело в туалет, опускаюсь на пол возле унитаза. В перерывах между приступами рвоты я ставлю локти на сиденье унитаза, подпираю подбородок ладонями и думаю о жизни, которая, как я уже определилась, дерьмо. Когда блевать становится нечем, я перемещаюсь в крошечную ванную и пытаюсь привести себя в порядок. Ноги слабые, колени дрожат. Живот кажется невыносимой ношей, и капли пота, теперь холодного, ползут по спине и бедрам. Я промываю рот, чищу зубы. Ополаскиваю лицо холодной водой и смотрю на свое отражение в зеркале, окрашенном по краям ржавчиной. Глаза красные, как у белой крысы. Такое измученное лицо, точно я не беременна, а смертельно больна.

Янвеке прав, я действительно отвратна.

И я слоняюсь, слоняюсь, слоняюсь по дому, из одной тесной комнаты в другую. Стены сдвигаются, обступая меня. Узко, будто я в колодце, и я едва не визжу, поддаваясь глупейшей панике. Я не понимаю, что со мной. Крыша чуть-чуть поехала или вроде того. Токсикоз, видимо, никуда не делся, просто теперь он атакует мозг. Против моей воли возникают мысли об том-кого-невыносимо-вспоминать и сопутствующая им тоска.

Нет, я не скучаю по нему – для этого даже я недостаточно дура. У меня не было и не могло быть с ним ничего, кроме того, что происходило на горизонтальной плоскости. Яснее ясного, с какой целью он пудрил мне мозги, но зачем я сама занималась самообманом? Вот только… Я все понимаю, все поняла. Но по-прежнему, как в тот день, и даже, кажется, больше, меня заедает мысль, что меня выбросили на помойку как ненужную куклу.

И спустя четыре месяца воспоминание остается отчетливым, во всех деталях и оттенках: он спокойно посмотрел мне прямо в глаза (за окном необычайно яркий день, но в квартире включены все лампы, и его зрачки совсем узкие от света) и сказал: «Это твои проблемы. Ты мне надоела». Потом он взял меня за руку – с издевательской нежностью, – вывел на лестничную клетку и захлопнул дверь. Я постояла несколько минут, совершенно потрясенная, повторяя: «Ты мне надоела, ты мне надоела», а потом спускалась на лифте и плакала, и думала, что тратить электричество днем – это гнусное расточительство, за которое я никогда не смогу простить его. Придя домой, я три часа пила чай с печеньем, пытаясь заполнить пропасть, разверстую внутри. Мать посмотрела на меня недовольно и буркнула: «Ты бы жрала поменьше. Вон, уже брюхо торчит». Когда месяц спустя меня и оттуда выставили, это не стало для меня неожиданностью: мои родители не жгли электричество при дневном свете, но в душе они были точно такие же. И я точно так же им надоела.

Я грузно падаю на диван. Беспокойство гонит меня прочь, но у меня нет сил таскать себя. Меня все еще тошнит. На коричневом ковре зеленые цветочки. Видеть их совершенно невыносимо. Я вдруг громко, истерически всхлипываю и три минуты неистово реву, пока одиночество срывает мясо с моих костей, а затем успокаиваюсь так же резко, как начала. Вытираю слезы, пытаюсь рассмотреть сквозь туман стрелки часов. Почти девять. Скоро Янвеке вернется с работы… Когда я была на шестом месяце, он приходил домой в семь, когда была на седьмом – в восемь. Сейчас ему еще противнее видеть меня, и раньше девяти он не появляется. Я думаю: «Если я смогу продержаться еще месяцев десять, может, он вообще перестанет приходить?» Ради такого я согласна очень постараться и не рожать.

Я сижу и всем телом жду его возвращения. Хотела бы перестать – но не могу. Напряженно прислушиваюсь. Часы тикают – тик-так, тик-так, удары маленьких молоточков по оголенным нервам. Не набросится же он на меня, избивая ногами – так почему я жду его с таким ужасом? Стены подступают ближе. Я задыхаюсь. Лицо краснеет, по лбу стекают холодные капли, и левый глаз щиплет от попавшего в него пота. Отвожу взгляд от зеленых цветочков. И из последних сил все-таки ударяюсь в бегство. Я чувствую себя кроликом, или лисенком, или куропаткой. Даже если Янвеке молчит, на самом деле он беззвучно лает.

Ухожу

из дома быстро, опасаясь столкнуться с ним. Почему он так пугает меня? Все еще жарко, но ветрено; ощущается вечер. Мне становится лучше. Платье уже не липнет к ногам, пот испаряется с открытых поверхностей кожи, но мой бандаж для беременных сделан из плохо впитывающей синтетической ткани (он был самый дешевый), и влажная кожа под ним зудит, покрывшись мелкой красной сыпью.

Я иду по тротуару, в одышке жадно хватая ртом воздух. Шарахаюсь от людей, опускаю лицо, точно я страшное чудовище и боюсь заметить омерзение и ужас в глазах встречных прохожих. Да уж, Янвеке умеет привить комплексы, даже при том, что у него самого их сотни.

Возле почтового киоска что-то цепляет меня, заставляет остановиться. Сквозь грязноватую витрину я всматриваюсь в обложки, пытаясь понять, что именно уловил мой мокрый взгляд, и вскоре снова упираюсь в ту фотографию. Она украшает дешевый журнальчик, небольшая, скверного качества, но я рассматриваю ее долго, отмечая все подробности.

Лицо (точнее, я вижу только левую половину лица, потому что правую он закрывает рукой) залито синим светом, юное, почти мальчишеское, но столь откровенно порочное, что не возникают сомнения – этот парень перепробовал многое. С таким лучше не встречаться на темной улице. Сквозь пальцы топорщится длинная, слипшаяся то ли от грязи, то ли от геля, челка; между указательным и средним зажата тлеющая сигарета. Уголок его рта приподнят, но густо обведенный глаз под четкой тонкой бровью смотрит без улыбки, с наплевательским, беззастенчивым, непробиваемым цинизмом: что было – то было, что будет – то будет, плевать.

Я думаю, что нужен особый талант или же нечто по-настоящему ужасное, чтобы достичь такой степени эмоционального омертвения, и скорее ему не повезло со вторым, чем посчастливилось с первым. Я думаю, что, наверное, я тоже когда-нибудь смогу. Если очень постараюсь. Ведь он же как-то справился.

Я не знаю, продолжают ли его губы улыбку на правой, скрытой стороне лица, более того, не удивлюсь, если его правый глаз выражает совсем не то, что левый, но чувствую к этому незнакомому потасканному мальчику благодарность с легкой примесью страсти, объясняемой избытком гормонов и интоксикацией мозга. Успокоенная, я бреду по улице дальше и утешаю себя тем, что неважно, как Янвеке относится ко мне и как смотрит на меня. Он может быть каким угодно нехорошим, лишь бы не прикасался ко мне никогда больше.

2. Свет и темнота

Things get rearranged.

Anastacia, “Seasons Change”

Просыпаться не хотелось, и я куталась в складки колючего одеяла, но мой мозг уже подчинился безжалостному пробуждению. Вспомнились ссора с Янвеке – с привычным холодным раздражением, встреча с Науэлем – с тоскливой болью. Само его имя вызывало обжигающие всполохи в груди. Суббота… ненавистный день. Как грустно, и как долго еще ждать… Есть от чего прийти в ужас. Я же живу от пятницы до пятницы.

Я сбросила одеяло, спустила ноги на холодный пол и сгорбилась. В окно глядело серое, словно грязью замазанное, осеннее небо. Сколько сейчас времени? По субботам у Янвеке сокращенный рабочий день. А завтра у него выходной… Хуже субботы только воскресенье… Веки жгло, и я вспомнила, что забыла смыть макияж.

«Что самое плохое, – хмуро думала я, стоя под обжигающе горячим душем, – при всей моей одержимости Науэлем у меня нет никакой гарантии, что он и дальше будет со мной. Я бы даже сказала… меня не оставляет ощущение, что он намерен…»