Синие цветы II: Науэль
Шрифт:
– Почему? Ты что, девственник? – брякнул один после отказа.
У меня стало такое выражение лица, что он моментально осознал всю бредовость его предположения.
– Просто, если насчет потрахаться, ты держишься так скованно, – оправдывался он.
О чем он вообще? Я не замечал за собой никакой скованности.
Если в наши клубы я ходил чтобы потанцевать, поулетать и повидаться с не совсем безразличными мне людьми, то в обычные – чтобы склеить кого-то или подраться (иногда успевая в один вечер сделать и то, и другое). Эти, «не наши», клубы были совсем другие: больше, лучше обставлены и, главное, – легальны. Меня в них все бесило, так что я старался не задерживаться. Я ненавидел музыку, которую там играли, да и танцевала местная публика
Поначалу меня удивляло, что именно здесь, в обществе чуждом мне и враждебном, я найду того, кто захочет меня купить. Существовала целая система знаков, понятных лишь тем, кто в теме. Среди моих знакомых были знающие люди, которые могли прокомментировать эту ситуацию.
– Понимаешь, мы для них – отбросы. Они не могут тусить с нами, они нас презирают, – объяснил мне один. – У них есть бабы. Они нормальные. Но почему-то на парней у них яйца зудят. Они купят тебя, но даже после этого не признаются, чего хотят на самом деле. Потому что это неприятно, это стыдно.
Я понял. Снова что-то вроде моих извращенцев, и снова все не те, кем кажутся. Связь со мной оставляла у них жгучее чувство стыда. Я воспринимал это как компенсацию за их презрение – порой откровенное, порой сдержанно-вежливое. Периодически меня клеили женщины – унылые тетки среднего возраста со слоем штукатурки на лице. Ради денег я соглашался, но вскоре понял, что они меня смертельно раздражают. Что вы хотите, вещи вещей. Я никогда не знал, чего от них ожидать: истерики, влюбленности, провокации или нравоучений. От некоторых из них впоследствии было нереально отделаться.
Я пришел к выводу, что они все такие же дуры, как моя мать. Когда они видят кого-то красивого, их зрение начинает довлеть над их мозгом. Почти всегда они начинали с одной фразы: «Ты такой красивенький» или «Ты такой сладкий». Да, я конфетка, детка. И гарантирую – ты мной подавишься. Сыграем в нашу любимую игру, и я буду казаться милым, хотя на самом деле мне хочется отпинать тебя ногами, сука.
Но и играть с ними мне быстро надоедало, моя улыбка стиралась, и я становился холодным и отчужденным. Да, я нагл не по летам, вот сюрприз, да, старушка? Меня называли бессердечным, но о том, что сердце у меня есть, я не мог забыть ни на секунду, постоянно ощущая его внутри как сгусток тоскливой боли. Вот только к ним это не имело отношения.
Наступила мокрая серая весна, Ирис точно испарилась, а моя жизнь окончательно превратилась в нечто неприятное и беспорядочное. Ночные часы, проводимые в попытках уснуть, стали слишком мучительными, поэтому я предпочитал не засыпать в одиночестве. Если мне не удавалось найти клиента, я прихватывал кого-нибудь из нашей компании, теряя последнюю разборчивость. У меня был весенний эмоциональный всплеск или, может быть, сезонное обострение. Не знаю, что я искал, но временами все-таки находил. Нам всем нужно немного симпатии, совсем чуть-чуть, даже пакости вроде меня, и иногда, прижимаясь спиной к чьей-то груди, обнимаемый кем-то, я был почти доволен, почти счастлив. Ну или, если не повезло, отползал на край кровати и отрубался, представляя, что нахожусь в одиночестве. В любом случае я как-то засыпал. Секс лучшее снотворное.
Продолжать эти связи я не только не пытался, но решительно их обрубал, что скоро стало всем известным, и никто уже от меня ничего не ждал. Меня называли Принцесса-привереда, но это было неправильно. Я не привереда. И, похоже, даже не принцесса.
Иногда я ввязывался в разгульные вечеринки, но не сказать, что мне это на самом деле нравилось – так, убить время. Иногда я приходил в клуб, смотрел по сторонам,
Видимо, я был всерьез настроен насиловать свое самоуважение дальше, что и доказывал чередой сомнительных фотосессий и съемками в порнофильмах. Обычно съемки проходили в каком-нибудь обшарпанном мотеле или арендованной квартире в атмосфере строгой секретности, потому как теоретически за них можно было загреметь в места не столь отдаленные, тем более что я был несовершеннолетним.
Пару раз режиссеры делали мне замечания, потому что я зевал в процессе. Я спрашивал, можно ли мне хоть телек посмотреть, но, как обычно, никто не улавливал моего юмора. Зато их всегда радовали мои идеи насчет той жути, которую еще можно со мной проделать. Я испытывал странное удовольствие, унижая себя все больше, видя себя на экране беззащитно-голым и отданным на растерзание. Мне как будто хотелось ударить себя как возможно больнее.
Хотя чаще я бил других. Я дрался отчаянно, дико, не жалея ни их, ни себя. Странно, как так получилось, что я никого не убил еще в те дни. Все же оставалась черта, которую я не решался перешагнуть. Я не гнушался никаким грязными приемчиками, но никогда не брал нож или что-то еще, что сделает удар смертельным. Периодически я огребал по полной программе, но на мне все заживало как на кошке – я уже не был тем болезненным мальчиком, я совсем одичал, окреп. Казалось, мое безумие меня бережет. Я держал свое обещание и бил за нехорошее слово. Если нехорошее слово долго никто не произносил, и мне становилось совсем скучно, мне было не сложно устроить, чтобы его произнесли.
Я заполучил дурную славу, и в клубы для гетеросексуальных кретинов (простите, нормальных людей) меня уже не пускали, что меня мало волновало. Оставайтесь с вашей дерьмовой музыкой. Денег поубавилось, но порнофильмы меня кое-как обеспечивали. В последний клуб, куда меня еще пускали, я перестал ходить сам после того, как наткнулся в нем на своего отца. Он был весь белый и сияющий. Секунду я пялился на него, принимая за свой самый страшный глюк, и клялся бросить таблетки, однако он был реален, и он заметил меня. Отец приоткрыл рот, но не успел и слова вымолвить, как меня ветром сдуло. Я бежал по темным улицам так долго, насколько сил хватило. Когда я остановился, сквозь хрипы у меня вырвалось одно бессмысленное:
– БЛЯДЬ.
Мне хотелось убить его, изничтожить, но было страшно к нему приблизиться. Пузырь ненависти, хранившийся во мне долгое время, лопнул. Я был потрясен. Я не знал, что эти чувства все еще так сильны. Не могли бы они все умереть во мне? Если бы я мог, я бы ничего никогда не чувствовал.
Лето пришло, а я и не заметил. Где-то цвели цветы, но для меня с неба падали снег и пена. Даже если я ничего не ел вообще, волшебные таблетки я поглощал регулярно и не покидал удолбанного состояния. Отходняк тащил за собой чувство всепоглощающего уныния, которое я не был способен выдержать, даже если понимал, что убиваю себя с каждой дозой. Трезвость ума – ужасающее переживание, потому что когда туман рассеивается, начинаешь видеть четче. И я видел в себе что-то, чего видеть не хотел. Мои друзья беспокоились за меня, но я обрывал их разумные советы, насмехаясь или откровенно хамя. Я подумывал найти новых друзей – эти стали слишком хороши для меня, а я же пообещал себе, что не буду терпеть никого, кто лучше меня. Проблема решилась сама собой: я остался в одиночестве. Кому ты нужен, когда тебе так плохо? Никому. Эллеке обрадовался бы, узнав, до чего я довел себя? Наверное. «Вряд ли», – думал я на самом деле. Он бы попытался помочь мне, как всегда. Но если для того, чтобы избавиться от него, нужно представлять его чудовищем, то я буду.