Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
И вытащили защитника из-за стола, сорвали с него парик, сдернули плащ, поволокли за волосы, как обычного пленного крестьянина.
А десятник глядел и улыбался. И глаза его сверкали из-под рыжей шапки.
Тогда судья города Сиппара совершил единственный смелый поступок в своей жизни. Вылез из-за стола и бухнулся на колени перед маленькой степной лошадкой. И брезгливо отступила лошадка.
— Пощадите хотя бы защитника! — взмолился судья. — Он-то в чем виновен?
— Перечил, — пояснил десятник. — А ты
— Я судья. Я главный в этом зале.
Снизу вверх смотрит судья на молодого ордынца. Непостижим для него этот человек — да и человек ли?
— Главный? — Кричит своим людям: — Тут еще один нашелся, он главный!
Судья уже сообразил, к чему дело катится, на коленях назад попятился. А ордынец лошадью на него наступает, смеется, зубы скалит. Уперся судья спиной в полированный судебный стол, дальше отступать некуда. Уставился в круглое лицо с узкими глазами — безнадежно губами пошевелил.
— Я судья, — только и пролепетал. — Я судья справедливый... Неподку...
— А, справедливый!.. — И снова своим людям крикнул: — Тогда вниз головой его повесьте, он справедливый!
Обвинитель понял, что самое время исчезнуть. Незаметно к выходу стал прокрадываться. По стене пробирался, мышью скользил, тенью полз. У самого выхода схватили его за волосы.
— Я не... — закричал обвинитель отчаянно. Отбиваться не стал, обвис мокрой тряпкой. — Не надо меня!
И только хохот донесся — как показалось несчастному, откуда-то из поднебесья.
Осужденных отвели в тюрьму, набили всех в одну камеру. Аткалю — что, он уже свыкся. Повалился на доски и заснул. А остальным не спалось. Шутка ли — вздумал ордынец предать казни всех, не разбираясь. До самого света галдели, возмущались, Аткалю спать мешали. Пытались выяснить, кто все-таки самый виноватый из всех.
А ордынец со своим десятком времени зря не терял. Пригнал пяток сиппарцев, кто ремеслом плотницким владеет, выстроил их на площади перед зданием суда. С лошади не слезая, спросил: как нынче в Империи казнить принято? Ибо не хотелось ему осквернять боевую сталь кровью оседлых людей.
Жители сиппарские с ноги на ногу переминались, стояли криво, ни выправки, ни достоинства. Наконец начали мямлить. Ну, вешают в Империи. Иному голову отрубят, если знатного происхождения. Могут утопить, особливо ежели преступник — жена, уличенная в злостном прелюбодеянии.
Хмурил брови молодой десятник. Потом спросил:
— Самая позорная казнь какова у вас?
И лошадью на старшего из сиппарских плотников наехал.
Тот отступил на шаг, голову склонил, проворчал что-то. Десятник плеткой его огрел:
— Громче говори, не слышу!
Старший голову поднял, в лицо ордынцу взглянул — невыносимое, как солнечный свет. Повторил.
И повелел ордынец строить латинские
Утром взялись плотники за дело. Старались вовсю. Поняли уже, что не шутит молодой десятник. Перекладины распорками укрепили, чтобы не обрушилось.
Ордынцы работе не мешали, под ногами не путались, плетками не понукали. И постепенно успокоились и даже развеселились работники. Привычно загоняли гвозди в податливое дерево, шутили даже. В середине дня, по распоряжению десятника, несколько женщин принесли им обед.
Поели сиппарцы, выпили немного, чтобы ладнее спорилось. И разговор между ними завязался. Чего им, собственно, жалеть осужденных? Все они одним миром мазаны, что банкир, что раб-торгаш. Все только и норовят честных тружеников до нитки обобрать.
— Все же соотечественники они наши, — попробовал было возразить один. Но товарищи его не поддержали.
— Жалельщик выискался, — язвительно сказал старший. — А как с Балату подрался третьего дня? Тоже ведь соотечественник он тебе и даже сосед, а ведь как тузил.
— Балату — другое дело. Подлец он.
— Так и Хаммаку подлец.
Задумался парень.
Старший ткнул его в бок.
— Хватит слюни пускать. Работать пора.
Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру окончить.
К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.
Наутро опять собрались все вместе — поглядеть на казнь.
И было, на что поглядеть.
Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы смущался. Нешуточное дело — таких важных господ на казнь тащить.
А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился да усмехался.
Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний снег чавкал под их ногами.
Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать. Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли, еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились, замерли.
Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги. Съежился Хаммаку под палачовой ладонью, покачнулся, подогнулись у него колени.
Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи — умело, хватко.
Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
— Ведут, ведут!
Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его ведет.
Остановились.
— Ложись, — сказал голос.
Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам говорил.