Синий дым

Софиев Юрий Борисович

Сон

Взъерошенный, взирает с удивленьем Дрозд, лапку поджимая под брюшко. Кустарники, деревья и селенья Несмелым покрываются снежком. И мы идём тропинкою знакомой, Не узнавая столь привычный лес, И мир, объятый снежною истомой, Затих под снежной тяжестью небес. Смотри, как изменяется природа: Покрыты шапкой снеговою пни. И память вдруг зачёркивает годы, Ребяческие возвращает сны. След беличий бежит цепочкой узкой, А я вдыхаю радостно озон. Подумай-ка, такой ручной, французский, Лес — снегом — в край родной преображён.

«Опять горят любимые созвездья…»

Опять горят любимые созвездья И в воздухе деревенская весна. И соловьи, И горькое возмездие За преданное счастье. Ночь без сна. С какою жадностью И

как самозабвенно Встречал я жизнь И поднимал на щит. И вот от близкой гибели, От тлена Уже ничто теперь не защитит. Ты слушаешь, как в сумраке весеннем Чужая юность любит и поёт. Так отчего же ты в таком смятенье, Всё разлюбивший, Всё предавший Мот? река Или, май, 1961.

Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ…

1. «Дикий душистый горошек…»

Дикий душистый горошек, Сиреневый клевер, И простая ромашка У меня на столе. Я всегда любил цветы, Полевые, садовые, всякие. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня.

2. «На подоконнике кошка…»

На подоконнике кошка Настороженно смотрит в ночь, В ночной таинственный сад, Что в весенней мгле. Я всегда любил зверей И они мне платили тем же: — Преданность, ласка, доверие — И какою детскою радостью, И какой теплотой радушной, И нежностью Наполняли меня.

3. «А на юге взошёл Антарес…»

А на юге взошёл Антарес. Он меняет цвета: Зелёный, рубиновый, синий. Я всегда любил звёзды. На всю жизнь я запомнил Чудесную радость: Амбразура стены Тамплиеров древнего замка, И над чёрным хребтом Пиреней Синею ночью Для меня впервые взошла Южная Фромальгут. Я всегда любил звёзды. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня. 29 мая, 1961.

«Да, я родился с жадною душой…»

Да, я родился с жадною душой К виденьям мира. Мне судьбою щедрой Дарован мир пространственно-большой. Я слушал атлантический прибой, Внимал молчанию сибирских кедров. Как густо чертит детская рука Карандашом по маленькой Европе. Я эту карту так же исчеркал Пешком, велосипедом, auto-stop-om. …Динарских Альп лесистую гряду Струя колеблет в синеве Скадара… Из памяти года не украдут Виденье несказанное — Катарра! Над Адриатикой кусты мимоз… Гортанный гул восточного базара… Волнующий овал, что я унёс В мою судьбу с полотен Ренуара… В застенчивый сентябрьский закат Платаны и осины по каналам Над Францией, что дрёмно шелестят, — Всё с жадностью душа моя вбирала. А яблони в Нормандии в цвету! Снега в Швейцарии! Снега в Тироле! И в эту вязь видений я вплету Родного Севера ржаное поле… И я смотрел с взволнованным вниманьем В тот утренний необычайный час, Когда диск солнца скрыт ещё от глаз, Как загораются снега Тянь-Шаня! И я вдыхал, ружьё сорвав с плеча, Тот острый запах зверя и полыни! А у палатки слушал по ночам Великое безмолвие пустыни… …………………………………………… Я видел мир не в кабинете чинном И не из книг я образы копил — Мои слова хранят песок и глина, Асфальт дорог, Гранит, Прибрежный ил. 6 марта, 1959.

«Шумит вода, бурлящая в камнях…» [21]

Шумит вода, бурлящая в камнях. Сияют звёзды над моей палаткой. И голубая Вега в небесах Горит над жизнью и судьбою шаткой. Ночные мысли медленно текут, Ночные мысли паутину ткут, Ночные мысли пробегают годы Под этим тонким полотняным сводом. Но вопреки всему опять пожаром Пылает жизнь. И в шуме поздних гроз Под нимбом золотых густых волос Волнующий овал, что я унёс В мою судьбу с полотен Ренуара. Ты мне явилась, как благая весть О том, что радостью не оскудела Вот эта жизнь, хоть с ней утрат не счесть, Хоть сердце бедами переболело. Сияй, моя вечерняя звезда, Дарованная щедрою судьбою, Чтоб озарить последние года Большой, прекрасной радостью земною. ущелье в горах Киргизского Алатау, 1957.

21

Стихотворение посвящено было Елене Люц, о чём упоминается в черновике письма Ю.С.

из Алма-Аты в Медон Е.А.

«Бутылкой, выброшенною за борт…»

Бутылкой, выброшенною за борт, Скиталась жизнь моя по океанам, Внимательный не привлекая взор, Но полнилась и солнцем, и туманом. Её щадили бури много раз! И ветер бедствий гнал её по свету. Ещё в младенческий далёкий час Судьба вручила тяжкий дар поэта. Среди великих бед и певчих слов Я прожил жизнь. Как? толком иль без толка?.. И на песке у отчих берегов Она лежит сверкающим осколком. октябрь, больница, 1961.

«Полуправда — порожденье лжи…»

Полуправда — порожденье лжи. Полуправда — порождает ложь. Мы хватаемся «во имя» за ножи. Только нож всегда есть нож. Полуправда всё разъест, как ржа. Всё опошлит, всё перевернёт: Совесть — в вёрткого ужа, А свободу — в гнёт.

Замок [22]

22

«Замок» не печатался при жизни поэта полностью, только некоторые фрагменты.

1. «Замок стоит на горе…»

Замок стоит на горе. От начальных времён Только стены его сохранились. Врылись глубоко в землю И дремлют С угрюмым челом, Будто чёрной оспой изрытым. Тяжело их невольное бремя — Хранить память стольких веков! Люди разрушили древние башни И замок отстроили заново. Вечер благостный близок. Отдыхая, синеют просторы. Много киновари и охры Разбросал осенний закат, И обвёл золотою каймою Нарастающие облака. Горизонт засинён лесами Благодатного Гатинэ, И к подножью замка Взбегает Многовековой город. Выщербленный ветрами веков, Голый и серый камень. Черепица буро-зелёная, И изломанно-резкие линии Островерхих старинных крыш. И на трубах, Как птицы на скалах прибрежий, Рыжие чинно сидят горшки. Синеватые жилы каналов Пролегли у подножья домов, И несут свои быстрые воды, Будто венозную кровь. В узких каменных руслах улиц Автомобили лучами света Сумерки синие режут. И бесстыдно кричат витрины О победе последнего дня. Слышны смутные шумы города. Вечерний смех женщины. Нервная дробь каблуков. И, повиснув над городом, С башен собора Рвут пасти, Тщетно пытаясь исторгнуть рёв, Глухонемые химеры. А кругом, Широким кольцом, Как охватом мохнатых рук, Окружили город Леса. Леса. Леса.

2. «Я стою со знакомым аббатом…»

Я стою со знакомым аббатом Высоко в амбразуре стены. И мечтатель аббат, Со взглядом, закинутым в дали, Голосом тихим, Каким говорят на закате, Мне повествует: …Пели рога, Траву красила кровь кабана И земля была взрыта копытом. Он добавил: При этом топтались посевы. Горе крестьянам! — Эти леса укрывали Скот и убогий домашний скарб. Я подумал: Они воевали всегда, Горе крестьянам! И припомнил восторг неуёмный Славного трубадура, Рыцаря-провансальца Бертрана де Борн. Его радовали без меры Эти картины разбоя Мелких баронских войн. Его радовало без меры И то, как в зелёные чащи Бежали Всё те же крестьяне, Палками подгоняя От страха ревущий скот. В жизни не было мира, И нравы были жестоки, И ближайший сеньор — Лисица — Зорко следил за соседом. И подобно взмаху крыла Ночной и неведомой птицы, Аббат всплеснул рукавом Потёртой чёрной сутаны, Мне указав на восток. Там, На высоком холме, Среди тёмных осенних чащ Дотлевали руины Замка Лисицы. И мой вдохновенный мечтатель Начал рассказывать мне О великой цельности жизни И о могуществе Рима В те времена. — Путь был единый, Едины стремленья, И жизни людские сливались В едином и мощном созвучьи: Ad majoram Gloria Dei! Я усомнился, И осторожно напомнил аббату, Что мы знаем не только Каноссу, Но знаем и Авиньон. И о том, как, корчась, шипело Человечье мясо На горящих смрадных кострах. Чёрно-траурной лентой дым их тянулся Над чередою веков.