Синий дым

Софиев Юрий Борисович

IV век [26] («Ещё стояли римские орлы…»)

Ещё стояли римские орлы, На рубежах рубились легионы. Медлительные галльские волы Соху влачили по равнине сонной. Ещё, казалось, нерушим вовек В сознанье человека «пакс романо», Хотя ползли тревожные туманы За синею чертой могучих рек. Вот за Дунаем в сизой синеве Для жаркой битвы или для охоты Уже в прибрежной рыскали траве, Таясь — славяне, гунны, скифы, готы?.. За синим Рейном по ночам дымились В дубовых чащах жаркие костры — И варварам весёлым жадно снились Богатые античные дворы. А некий римлянин, свидетель века, Философ, может быть, или поэт, Склонившись над судьбою человека, Не находил грядущему ответ. Усталостью и скукою томим, Он с отвращением смотрел на город, Ещё не зная, что Алларих скоро Сожжёт и разорит бессмертный Рим! Хоть чувствовал, что римские солдаты Уж не спасут от гибельной судьбы… И

в то же время варвар волосатый Уже рубил германские дубы! Он выстроит большие города, Он вознесёт высокие соборы — Но на путях боренья и труда Желанный день ещё придёт не скоро. Ещё шумит рекой широкой кровь, И норов, необузданный и дикий, В огне, в крови, в бореньях, вновь и вновь Покажет миру облик свой двуликий… Под взором современника пытливым Не так ли в буре и трудах возник Эпохи нашей противоречивой Мучительный и вдохновенный лик. 1942, Париж.

26

Есть и второй вариант этого стихотворения.

IV век

Ещё стояли римские орлы, На рубежах, рубились легионы, Но с севера бегущие волы Ревели трубами Иерихона. И некий римлянин, свидетель века, Философ, может быть, или поэт, Последний, может быть, ценитель греков, Не находил грядущему ответ. Усталостью и грустию томим. Он с отвращением смотрел на город, Ещё не зная, что Аларих скоро Сожжёт и разорит бессмертный Рим. И полоса вечернего заката Сгорала медленно в огне судьбы, И в то же время варвар волосатый Уже рубил германские дубы. Он выстроит большие города, Он выстроит высокие соборы, Но на путях боренья и труда Желанный день ещё придёт не скоро. Ещё шумит рекой горячей кровь, И норов, необузданный и дикий, В огне, в труде, в бореньях вновь и вновь Покажет миру облик свой двуликий. В тяжёлый день ведём неравный бой, В тяжёлый день мы вышли на дорогу, Ещё не досчитаемся мы многих, И ярость бурь изумит над головой. И если нашим дням продленья нет За кровь, за рабский труд, за самовластье, — Всё ж снился нам какой-то звёздный свет Большого человеческого счастья. И, может быть, и мой потомок дальний Под шелест медленный старинных книг Вдруг различит высокий и печальный Эпохи нашей искажённый лик.

1942, Париж.

Мой путь

На туманные Крымские горы Тихо падал сухой снежок, И чернели морские просторы — Это наш короткий пролог. А потом в прозрачной лазури Я увидел зелёный Босфор. Сердце радовалось до дури Теплоте сиреневых гор. Загудели гнездом осиным Европейские города. Развернулись повестью длинной Поучительные года. Время шло. В тяжёлой заботе — Легче летом, труднее зимой — Жизнь раскрылась мне в чёрной работе, Трезвой, честной, нелёгкой, иной. В эти жёсткие годы впервые Жизнь увидел по-новому я. К трудовой потянулись России Её блудные сыновья. Так фабричный гудок и лопата, Трудный опыт, прошедший не зря, Нам открыли, жестоко и внятно, Смысл и чаянья Октября. 1936, Париж,

«Прекрасные руки твои на клавишах…»

Н.Ф. [27]

Прекрасные руки твои на клавишах. Ты играешь Шопена. По углам полумрак. Ты играешь Шопена, И так дико и странно, Что на свете сейчас Существует война. Тысячи жизней, Чтоб могли быть счастливыми, Гибнут и падают В кровь и грязь… Ты играешь Шопена, А мне бы не надо Смотреть на прекрасные руки твои. 1939, Париж.

27

Стихотворение посвящено Нине Федотовой, дочери философа, историка и публициста Георгия Петровича Федотова (1886–1951), который эмигрировал во Францию в 1925 г. С 1941 г. — в США. Дочь его была музыкально одарена. На полях рукописи рукой Ю.С. написано: «Она вышла замуж за Рожанковского, художника-иллюстратора детских книг». Ю.С. дружил с семьёй Г.П. Федотова, часто бывал у них в доме на литературных чаепитиях.

Другу

Ты помнишь, как бежали мы с тобой По снегу рыхлому на шведских лыжах. Проваливался в снег по брюхо Бой — Твой пёс в подпалинах волнисто-рыжих. Стояли старорусские леса, Отягощённые мохнатым снегом. Белесые ложились небеса Над нашей жизнью и над нашим бегом. Потом мы юность провели в седле, В тулупе вшивом, на гнилой соломе, И, расстилая на сырой земле Потник, почти не думали о доме. Потом расцеловались на молу И разошлись бродить по белу свету. И вдруг столкнулись где-то на углу Парижских улиц, через двадцать лет! Должно быть, для того, чтоб в тишине Ловить приёмником волну оттуда. Тогда в жестоком кольцевом огне Лежала Русса каменною грудой. Нас не было с тобой — плечом к плечу — Когда враги ломились в наши двери. И я, как ты, теперь поволоку До гроба нестерпимую потерю. И только верностью родному краю, Предельной верностью своей стране, Где б ни был ты — в Нью-Йорке иль в Шанхае — Смягчим мы память о такой вине. 1946, Париж

«Географическая карта!..»

Географическая карта! Пески пустынь. Простор морей. С какой надеждой и азартом Склонялся в юности над ней! Воображеньем зачарован, Я странствовал по вечерам Над старым атласом, в столовой Засиживаясь до утра. Бежали голубые реки С вершин коричневых хребтов. Я полюбил с тех пор навеки Тугие крылья парусов. За ученическою партой Вдруг встали дальние края. Географическою картой Развёртывалась жизнь моя. Простая, трудная, и всё же Скитанья тешили меня. На угольной платформе лёжа, Иль грея руки у огня В Албании или Тироле, Измучившись и сбившись с ног, И в трудной и счастливой доле Я слушал вещий зов дорог. Не ущербляется с годами Воображение моё. Всё те же бредни: ночь на Каме, Костёр, собака и ружьё. Париж-Нью-Йорк, «Эстафета».

«Мы распрощались с другом на пороге…»

Мы распрощались с другом на пороге. — «До скорого!» И вот ночной Париж. От прежнего — неповторимы, строги — Остались только очертанья крыш. И утомлённый болтовнёю праздной, Отравленный вонючим табаком, По этим улицам, пустым и грязным, Иду я медленно домой пешком. Как холодно! Лет семь каких-нибудь, В такую ночь, каким огнём объята… Постой, постой, дружок мой, не забудь! — В тридцать девятом, а не в сорок пятом. И ржавый, одинокий лист, шурша, Гонимый ветром, кружит по аллее. Как страшно мне, что нищая душа Ещё при жизни холодеет… 1947, Париж, «Орион».

На рыбалке [28]

Медлительное облаков движенье. Сияет осень, и несёт река Мир тишины и зябких отражений, Заколебавшихся у поплавка. Взлетев на воздух, описав кривую, Сверкнув на солнце мокрой чешуёй, Расплачивается за роковую Свою ошибку окунь небольшой. И кто-то, подошедший незаметно, Приветливо мне «здравствуйте» сказал. — Как нынче клёв? — с приветствием ответным Ему я место рядом указал. И выпустил табачный дым сквозь губы, О рыбной ловле, жизни и судьбе Беседует тепло и дружелюбно — Ещё вчера совсем чужой тебе. Алма-Ата.

28

Стихотворения «На рыбалке» и «На охоте» написаны в Алма-Ате. Ю.С. был заядлым рыбаком и охотником, любил путешествия и часто выезжал в научные экспедиции с Институтом Зоологии, где работал художником. Периодически печатал стихи и очерки о рыбалке и охоте в журналах и сборниках, которые выходили в Москве, например, в альманахе «Охотничьи просторы».

На охоте

Тростник и побуревшая осока, А под ногою ржавая вода. В осеннем небе, чистом и глубоком, Несмелая и ранняя звезда. А горизонт, зарёй сожжён дотла, Рассыпался сиреневою пылью. Охваченный волнением всесильным, Я вскидываю два стальных ствола. Тревожный крик взлетевшего бекаса. Свинцом горячим раненый в плечо, Он падает. Спешу по почве вязкой… Как птичье сердце бьётся горячо! И на ладони, в буром оперенье, Комочек тёплый. А в душе моей Как непохожи эти два мгновенья В противоборствующей сущности своей.

«В окне “Орёл”, сверкая “Алтаиром”…»

В окне «Орёл», сверкая «Алтаиром», Склоняется за снеговой хребет. В калейдоскопе пережитых лет Перемещаются виденья мира. Следя за дней стремительным разбегом, До зимнего рассвета не усну. Посёлок спит. Лишь резко тишину Нарушит лай, да скрип шагов по снегу. Проходит жизнь, как на цветном экране — Моря и реки, страны, города, Сердца и лица, что моём скитаньи Я накопил за долгие года. Да, не в борьбе — в упорном созерцанье, И не вслепую, и не наобум, Но в жизнеутверждающем исканьи Я закалял нелёгкую судьбу. Я возвращеньем в дом судьбе ответил. Но очень поздно к дому подошёл. Я слишком много трудных лет провёл В блужданиях по душам и планете.

Старая лодка

На опрокинутой старой лодке Сижу. Рассохлась лодка. Стара! А киль у лодки острый и ходкий, Но в кузове дряхлом — дыра. И лежит она на дворе базы, Как никому не нужный хлам. А ведь было время — по весенним разливам, По широким рекам — легка и гордая — Носила людей, больших и счастливых, И ласково пела за бортом вода. Видела лодка и горе, и радости, И из беды выносила людей. Что ж, старый друг, нет больше надобности, Видимо, людям в службе твоей. Алма-Ата.