Синий дым

Софиев Юрий Борисович

«Что же делать? — в общем, это так…»

Что же делать? — в общем, это так. Мы стареем. Жизнь проходит мимо. Побеждает жизнь любой дурак, А для нас, вдвоём, неодолима. Это значит… значит, милый друг, Что уже не за горами вечер. Значит, кроме загрубелых рук, В этой жизни хвастаться мне нечем. Боже мой, зато какую грусть Мы проносим, всё ей озаряя… Может быть, — печалясь, — наизусть Кто-нибудь её и повторяет. 1935.

«Меня ещё удерживает что-то…»

Меня ещё удерживает что-то, Ещё мне лгут младенческие

сны, Ещё я с тайной грустью жду кого-то — В судьбу мою вдруг упадёт с луны. Такой (такая) ничего не спросит. Всё примет, всё поймёт и всё простит. Ещё грущу, когда звезда горит, И тлением меня пронзает осень. Но эти ежедневные потери! И боль, и стыд ничем не утолю. За то, что, в общем, ни во что не верю, И никого, должно быть, не люблю. 1934.

«Я был плохим отцом, плохим супругом…» [9]

Я был плохим отцом, плохим супругом, Плохим товарищем, плохим бойцом. Обманывал испытанного друга, Лгал за глаза и льстил в лицо. И девушек доверчивых напрасной Влюбленностью я мучил вновь и вновь. Но вместо страсти сильной и прекрасной Унылой похотью мутилась кровь. Но, Боже мой, с какой последней жаждой Хотел я верности и чистоты, Предельной дружбы, братской теплоты, С надеждою встречался с каждым, с каждой. 1933.

9

Это стихотворение критиковали многие эмигрантские литераторы, но сам Юрий Софиев считал его честным и не отрёкся от него.

«Что же я тебе отвечу, милый?..»

Что же я тебе отвечу, милый? Скучно, по традиции, соврать. — В этот день холодный и унылый Я пойду соседа провожать. Жил да был сапожник в нашем доме. Молотком по коже колотил. За работой пел. За стойкой пил Жил и жил себе — вдруг взял, да помер. Омывают женщины его. Заколотят гроб. Сгниёт покойник. Милый мой, оставь меня в покое. — Больше я не знаю ничего. 1934.

«Милый друг, какая это грусть…»

Милый друг, какая это грусть: Вечером, или точней, под вечер, Может быть, читая наизусть — Медленно, вполголоса — о встрече, Или о любви, твои стихи — У чугунной постоять ограды Оголённого большого сада. Ведь февраль, а вечера тихи. У зимы уже не много власти. В синем небе ранняя звезда. В синем небе сучья. Никогда Грусть такую не отдам за счастье. 1934.

«Этими минутами оправдан…»

Этими минутами оправдан Весь наш горький и тревожный путь. Слепота моя, твоя неправда, Злоба, одиночество и жуть. Вот оно — теперь у нас во власти! Мы и догадаться не могли, Милый друг мой, о подобном счастье. В темноте и грусти долго шли. Как мы пробивались — дни и годы! — Сквозь отчаянье и пустоту. Нужно было в трудном переходе Защищать от жизни чистоту. Не из книг, и не из разговоров — Прожили мы подлинную жизнь. Вот теперь — сквозь пропасти и горы — Посмотри в себя, — и удивись. Но такие узнаёт минуты Только тот, кто через мир прошёл. Эти годы нас не дьявол путал, Это нас суровый ангел вёл. 1935.

КНИГА «ПАРУС» (1973)

«Сквозь сеть дождя, туман и холод…»

Ирине Кнорринг

Сквозь сеть дождя, туман и холод Смотрю на призрачный Париж. Как я любил, когда был молод, Пейзаж неповторимых крыш. И этот сад у стен Сената, Где на заре парижских дней Лишь нищей юностью богаты, Бродили мы среди аллей. Здесь, в детском уголке вселенной, Среди людских шумливых дел, Всегда гоним струёю пенной, Бежал кораблик по воде. Как часто мы за ним следили И планы строили с тобой О наших странствиях, что были Упрямой общею мечтой. А наш мальчишка белокурый Здесь сделал первые шаги. Но в нашей жизни ветер хмурый Уж веял холодом могил. Здесь, у старинного фонтана, Шумели листья над тобой, Но ты из жизни слишком рано Была уведена судьбой. Тебя хранит твоё искусство, А память мне дарит во сне… Любимой и покорно-грустной Всю жизнь ты будешь сниться мне.

«За расточительность в какой-то час…» [10]

За расточительность в какой-то час Мы платим поздней горькою заботой. Наш долг по беспощаднейшему счёту Жизнь одиночеством взимает с нас. Мучительный, счастливый плен Эрота Судьба нам предназначила в удел. Я каждый миг сносил, как пчёлы в соты — Чтоб мёд воспоминаний загустел. Со щедростью слепой и неразумной Развеяли мы счастье на ветру. И есть ли смысл в той полуправде умной, Что в поздний час пришлась нам ко двору?

10

Стихотворение первоначально было посвящено Елене Люц, гражданской жене В.Мамченко, с которой у Ю.Софиева был роман во Франции и потом долгая переписка, когда Ю.С. вернулся на родину. Он звал Елену к себе, но она не смогла оставить на произвол судьбы больного Мамченко, с которым тогда уже не поддерживала супружеских отношений, но он был на её попечении, не имея родственников и средств существования. Стихотворение отражает драматические переживания любви Ю.С и Елены. Видимо, не желая огорчать друга, Юрий Софиев снял посвящение, когда послал эти стихи ему и когда напечатал их.

Памяти Ирины Кнорринг

Ничего не вернёшь, ничего не поправишь, Ничего не расскажешь и не объяснишь. Ни к чему болтовня о «сиянье и славе», Даже вовсе не где-то там… вовсе не спишь. Без следа. Без надежды на отклик и встречу. Только книги и вещи живое хранят. Эта рана — ее никогда не залечишь — Беззащитная голая совесть моя. И над жизнью твоей — так нелепо истлевшей, И над жизнью моей, уж не нашей весной, Веет ветер, с далёких морей залетевший… Плющ зелёный и розы на глине осевшей. Крест дубовый, сколоченный верной рукой [11] .

11

Ирина Кнорринг сначала была похоронена на кладбище Иври, и на могиле её действительно стоял деревянный крест. Потом брат Ю.С., Лев Бек-Софиев перезахоронил Ирину Кнорринг на кладбище Сент-Женевьев де Буа, в родовой усыпальнице Бек-Софиевых, рядом с другими русскими эмигрантами.

В больнице

Белая косынка в коридоре, В тишине, склонилась над столом. Сумрак колыхающийся спорит С желтоватым световым пятном. Издалёка грохот нарастает. Прогремит и стихнет за окном. И грохочет в воздухе ночном. Поезд из Бретани! — Помнишь, море? Бешено летящее на мыс? В этом торжествующем просторе «На краю земли» стояли мы. Мы мечтали в будущем июне Снова слушать этот рёв и вой! Это… это было накануне Страшной катастрофы мировой! И теперь страна иная снится, Только к ней заказаны пути. Если б через горы и границы По снегу, пешком, босым дойти! Париж, 1941.