Синий лед
Шрифт:
Утром она проснулась от голода. Охая, вытаскивая себя из кровати, Лика почувствовала боль в каждой клеточке организма. Сбегав в уборную, Лика торопливо кинулась искать съестное, обнаружив почти полное его отсутствие. Выскребая из рюкзаков остатки печенья, она дожевала эти жалкие крошки, запила водой и, немного полюбовавшись на бриллиант, решила уезжать.
Ключей от машины не было.
Подумав, Лика вспомнила, что они остались у Антона. Ей ничего не оставалось, только выйти за ними. Но едва она ступила на крыльцо, Лика похолодела.
Когда она бегала в сортир, ей не пришло в голов оглядеть окрестности, а они изменились коренным образом.
Влажная земля, покрытая толстым слоем иголок, чавкала под ногами. Ноги Лики моментально промокли. Зябко ежась, исходив по лесу несколько часов, она так и не увидела приметного красного пуховика Сергея. Вернувшись к турбазе, Лика с час отдыхала, а затем побрела на поиски в другую сторону, взяв немного левее. Лес выглядел совершенно незнакомым. Забираться в откровенную чащу Лика побоялась, но ничего, что казалось виденным ранее, на глаза не попадалось.
Голодная и несчастная, она, боясь окончательно заблудиться, вернулась на базу вечером, рыдая от отчаяния. Если еще несколько дней назад она бы удивленно подумала: как это можно вообще заблудиться в лесу, да еще рядом с турбазой и дорогой, то теперь подобные мысли вовсе не казались ей забавными. От голода желудок совсем ссохся. Она бесконечно пила воду, пока совсем не одурела от нее. Холодный дом впивался в кожу, прилипая намертво, как лягушачья кожа к царевне, без всяких шансов на прекрасного царевича и его стрелу.
«Ты останешься здесь, — шептал дом голосом покойного Коростылева и глумливо похохатывал, прямо как тот старый похотливый аспид. — Ты убила, и теперь умрешь, сольешься с домом, как неупокоенные души на Летучем голландце, и будешь вечно страдать в каждом бревнышке, каждой дощечке, каждой комнате этого дома, пугая гостей шорохами. Ты — моя и навсегда останешься моей…»
Завалившись в холодную постель, Лика вынула телефон и попробовала сделать экстренный вызов. Но едва она нажала на экран, набирая номер, телефон окончательно разрядился.
Замерев под одеялами, Лика вертела в руках бриллиант и думала, что завтра снова пойдет на поиски, потому что если не найдет ключей от машины, остается пройти до города пешком, иначе умрет от голода и холода в пустом доме. Но даже умирая от страха, у девушки не хватало сил выпустить проклятый камень из рук, словно это было единственным, что еще поддерживало желание жить. А алмаз все нашептывал ей сказки, переплетающиеся с гнетом темных стен турбазы, отправляя Лику в сладкий дурман безумия, а у девушки не было ни сил, ни желания сопротивляться.
Глава 26
Грозу, прокатившуюся по дому, Танька, слава богу, не застала, но что-то недоброе почуяла, и, глядя на холодные лица Юлии и Валерия, дергала плечами в недоумении, а потом лезла с вопросами к обоим. Надо сказать, что супруги «Б в квадрате», как называли злопыхатели за глаза чету Беликова-Быстровой, особо не давали труда скрыть семейный разлад. А Таньку, любительницу всяческих драм, о которых можно посплетничать с собственной матушкой и подругами, донельзя раздражало, что с ней проблемами никто не делится. Юля знала о сестринской невоздержанности на язык, Валерий же вообще Таньку не выносил и с трудом терпел в доме. Хотя, пожалуй, только из-за нее, оккупировавшей гостевую спальню, и приходилось спать в одной постели, для «сохранения приличий». Правда, неизвестно, кому эти приличия были нужны. В спальне Юля так старательно возводила баррикаду из одеяла, что она напоминала пресловутый рыцарский меч, что клали в постели между девицей и очередным сэром Ланселотом, дабы тот не покусился на невинность юной дамы. Больше всего Валерия удручало, что, даже заснув, жена инстинктивно прекратила обниматься с ним, а раньше то и дело прижималась грудью к его спине. Сейчас такого не происходило, а стоило ему во сне закинуть на нее руку или ногу, как ее безжалостно сбрасывали. Неприязнь, источаемая Юлией, пропитала всю квартиру, сделав почти невозможным нахождение дома.
Сказать, что Юля не страдала было нельзя. От нее требовалось немало нервов, чтобы ежедневно находиться с мужем не только дома, но и на работе. В последние дни она стала уезжать позже, чтобы не тащиться с ним в час пик в одной машине. Факт измены Валерия сжигал изнутри, и, будучи натурой деятельной, Юля тут же принялась выяснять, кто же был его новой обоже. Выяснилось это, кстати, довольно быстро, но, к ее вящему сожалению, Танька подслушала разговор и немедля настучала своей матери, а тетка, распираемая радостью за чужое несчастье, тут же перезвонила с фальшивым сочувствием.
— Юленька, но ты должна сознавать: семья семьей, но Танечка нуждается в покое и поддержке, — лицемерно всплакнула она напоследок, и добавила: — Ты же знаешь, ей надо беречься, у нее — голос…
Не будь Юля так расстроена, она бы расхохоталась. Уж больно этот разговор напоминал диалог Лены и Анюты из «Веселых ребят», не хватало только тарелочки сырых яиц и бюстика греческого мыслителя, о нос которого эти самые яйца кокали. Но тетка, сама не зная, подписала дочери приговор. Юля решила, что с нее довольно, Танька загостилась, и пора бы отправить ее на историческую родину.
Чтобы подсластить сестре пилюлю, Юля не пошла на работу и потащила ее в салон красоты, решив напоследок сделать из простушки красотку. Однако, действия Юлии довольно часто имели двойное дно, и салон был выбран не абы какой, и даже не свой собственный, приобретенный в прошлом году, а «Черная орхидея» — претенциозный, дорогой — бессмысленно дорогой, кстати, далеко не с самыми лучшими мастерами, осколок былого великолепия начала двухтысячных. Самым главным интересом в салоне было то, что владела им Галина Золотухина, ближайшая подруга Ирины Панариной. Имя главной свидетельницы Никитка выудил из потерявшего бдительность Миронова, а Юля, всерьез подозревая Панарину к причастности к смерти мужа, решила вбить в этот гроб последний гвоздь.
Танька по дороге дулась. Неудивительно: карьера певицы почему-то не сложилась, и, хотя нутром она понимала, что за славой следовало ехать в Москву, к тому же лет на десять раньше, осознать это окончательно не могла, сердясь на богатейку-сестру, что не желала давать денег на раскрутку. С ее дружком, лохматым журналистом Никитой, тоже не сложилось. В койку он ее, ясное дело затащил, но после пары раз, охладел окончательно, а однажды ласково назвал дурехой. И почему-то Таня понимала, что это был вообще не комплимент. Да и не перспективный он какой-то был. Ну, журналист, ну и что? Всего богатства — квартира в хрущевке, битый «фольксваген», да дорогой фотоаппарат. Не наш размерчик! Так что Таня была где-то рада, что у сестрицы дома не ладится. Так ей и надо! Но прощальный подарок приняла, легкомысленно отбросив обиды.