Синтез
Шрифт:
— В отличие от свободы, силы не бесконечны. Я ещё не достиг полного самоудовлетворения. Я способен на большее! Я смотрю вверх! Я достигну этого верха, и буду держаться там, пока… — Леонардо замолчал.
— Пока? — спросил Максим.
— Пока не появится более сильный.
— И сместит вас?
— Или встанет выше. В любом случае мне придется уйти со сцены совсем.
— Зачем уходить?
— В одном стаде двум быкам не место. — Леонардо замолчал. — Всему когда-то приходит своё время, и ничего с этим не поделаешь. Но я доволен. Именно сейчас я доволен своей судьбой, и чтобы там ни было, а хорошего там не было ничего, я доволен, что сейчас я именно тот… — Леонардо снова примолк. — Ни черта я не доволен! Да, я изверг, мерзавец и прочее, но сам себе царь… и у меня есть дочь…
— Царь?
— Да царь, разве лев, не царь? А я Лео.
— И как у вас становятся царями? — справился Максим.
— Ну, я тебе уже представил несколько вариантов на выбор.
— Что-то размеры куч меня не очень
— Такова жизнь. А вообще, никто тебе не запрещает изыскать свой путь.
— Свой путь, — повторил Максим, — осталось его найти.
Леонардо внимательно посмотрел Максиму в глаза.
— В тебе что-то есть. Не могу понять, что, — сказал он. — Ты чем, вообще, занимаешься?
— Я ищу.
— Что ищешь?
— Путь. Точнее, себя, чтоб потом искать путь… — Максим задумался. — Лучше я не буду углубляться. А что с вашим путем?
— Не очень-то он был веселый, — рассеяно произнес Лео. — Много потерь, которые никак не могу забыть, как бы ни глушил в себе эту никчемную сентиментальность. Этому пороку, боюсь, подвластны даже самые сильные личности.
— Я прошу прощения. — Максим вдруг что-то понял. — А ваша история про архитектора как-то связана с вами?
— Нет, — ухмыльнулся Лео, — кроме того, что я действительно в детстве намеревался стать архитектором. Кстати, мы забыли об одном из самых главных моментов, влияющих на судьбу, как, собственно, и на все. Случай! И не важно, счастливый он или нет. Счастливый может привести к несчастью, так же как и несчастный к удаче. На выбранный путь меня подвигла потеря друга. Хотя об этом я могу говорить только сейчас. Тогда, осознав эту потерю, да и потом, долгие годы, я никак не думал, что может произойти именно то, что произошло. Не важно. Это было первое, что я понял, и что я после как-то связывал с моим нынешним статусом, если можно так сказать. И именно то, что в какой-то момент друга у меня не стало. Звали его… Да не важно, как его звали. Допустим, Ник.
Мы были с ним ровесниками и учились в одной школе, в одном классе, более того, мы жили в одном доме, в одном подъезде. Одним словом, знали друг друга с самого детства. Но это ещё не всё. Наши родители работали вместе. Мой отец был инженером НИИ при нефтеперерабатывающем заводе. Отец Ника работал там же, в одной, с моим отцом, лаборатории. Как я уже потом узнал, в разработке у них находилось несколько проектов. Каких, не имеет значение. Главное то, что именно мой отец являлся ключевой фигурой во всех проектах, фактически он был единственным генератором всех идей, в то время как остальные, включая отца Ника, играли роль исполнителей. Многие видели отца главным инженером, как НИИ, так и завода. Отец же был полностью отдан науке и совершенно не помышлял о карьере. Кстати, и НИИ, и завод были Городскими. Начальник лаборатории, в которой трудился отец, очень благоволил к нему и пытался как-то отметить или выдвинуть его на разных конференциях, заседаниях и прочих мероприятиях.
Мой отец не обладал даром пробивания, это было ниже его достоинства. Он был интеллигентом до мозга костей! Вообще, главная проблема интеллигенции, на мой взгляд, в том, что они совершенно не способны постоять за себя. Защитить себя и своих близких от внешнего мира. Отождествляя свою семью с собой, что, в общем-то, правильно, для кого бы то ни было, они направляют её в свое русло, поэтому семья их от них практически ничего не имеет. Они готовы броситься на амбразуру за совершенно незнакомого человека, но сказать за себя лишнее слова у них язык не повернется. Прекрасные люди! Они, вообще, единственные, кого можно называть людьми. Они честны, принципиальны, бескорыстны, самоотверженны, по-своему свободны, и совершенно не приспособлены к жизни. В нашем мире, где можно выжить исключительно в том случае, если ты гребёшь всё под себя, они на пути к вымиранию. Была б моя воля, я бы выделил им отдельную резервацию, где бы они могли спокойно жить, творить и общаться между собой, иногда запуская их к нам, чтоб мы окончательно не уверовали в то, что жизнь — это помойка и ничего более.
Так вот, отец мой был единственным, кому начальник лаборатории мог оставить свою должность, в чём, собственно, никто не сомневался. Он так и сделал, уходя на пенсию. Мой отец, не будучи утвержденным, исполнял обязанности начальника, а когда встал вопрос о формальном назначении, в правлении института возникла небольшая заминка, в результате которой начальником стал отец Ника. Каким образом это произошло, можно только догадываться. Отец Ника, в противоположность моему отцу, обладал всеми данными для существования. Мать моя тихо возмущалась и тайком плакала от обиды за мужа. Я тогда ещё ничего не понимал, мне было десять лет. Реакция отца была предсказуема. Её не было. Сославшись на то, что, руководя лабораторией, непосредственно наукой заниматься будет некогда, он пришел к выводу, что так будет лучше. Тем более, проекты, которыми они занимались, находились в завершающейся стадии и, собственно, заканчивались. Их результатом были два изобретения. Именно изобретения, имеющие, как впоследствии выяснилось, неоценимую практическую пользу. Именно, неоценимую. — Леонардо усмехнулся.
В это время в Городе жахнул очередной кризис, в результате которого работа
Мой отец тоже ничего не сказал. Он просто ушёл. Он мог бы остаться в лаборатории и при сложившейся ситуации — ситуации с изобретением. Я уверен, что история с патентами его не сильно огорчила с точки зрения лишения его славы и прибыли. К тому же, он прекрасно понимал, что при прежних условиях патенты стали бы собственностью института, а заслуга принадлежала бы, в лучшем случае, всей лаборатории, но не ему лично. Он просто не мог больше видеть отца Ника. Он был до глубины души оскорблен и, тем более, не мог оставаться в качестве его подчиненного. Именно не мог видеть, его тонкая интеллигентная натура не позволяла ему даже презирать его.
С Ником я продолжал дружить, не зная обо всех подробностях отношений между нашими родителями. Но дружил я недолго, поскольку вскоре его семья переехала в Центр Города, в отдельный, собственный дом, а Ник перешел в специализированную, элитную, так сказать, школу. Мне было уже четырнадцать лет. Всё это я узнал от брата. Тут я познал чувство ненависти. И возненавидел я, в первую очередь, Ника. И не за то, что он сын своего отца, а его отец так поступил с моим отцом, и, значит, со всеми нами. Я возненавидел его потому как понял, что я ему завидую. Я осознал пропасть, которая возникла между нами и нашими семьями. Я ощутил себя на дне, в социальной яме, в то время как жизнь Ника, уходила в противоположную сторону, вверх. Вслед за Ником, я возненавидел его отца, и также, в первую очередь, из зависти. Потом я возненавидел своего отца. Я начал его презирать. Даже, когда вскоре с ним случился инфаркт, я не проникся к нему ни сожалением, ни сыновней заботой. Навещая его с братом, я сдержанно молчал. Брат, толи потому, что старше, то ли будучи по характеру таким же, как отец, всем своим видом оказывал ему поддержку и никак не мог понять меня.
Мы продолжали висеть на шее матери. Брату пришлось бросить институт и пойти работать. Он устроился на стройку. Я, кстати, тогда уже вовсю лелеял мечту стать архитектором, и скрепя сердцем, ушёл из школы в техникум, исключительно из-за стипендии, которой хватало мне только на то, чтобы оплачивать обеды. Но хоть так снимал обузу с семьи. В техникуме я провел следующие четыре года, после чего ушёл в армию.
Отец после перенесенного инфаркта долго пытался прийти в себя, потом пытался найти работу, но безуспешно. Они часто ругались с матерью. Та не раз просила его вернуться в лабораторию, чем наносила ему оскорбления. Она любила и уважала отца, но жизнь её и её сыновей, пущенная под откос из-за, чёрт возьми, принципиальности мужа, и его неумения устроиться, затмевала ей глаза. Она понимала, что он умный, талантливый, работоспособный, но не могла взять в толк, почему он не мог это грамотно использовать. Отец же чувствовал свою вину, но ничего не мог с собой поделать. Брат помог ему устроиться к нему на стройку. Мать плакала, чуть ли не каждый день. Брат, приходя с работы и падая от усталости, тщетно пытался её успокоить. Отец очень изменился, он поседел, осунулся, стал молчаливым. Работа на стройке его убивала, да его и уволили вскоре. Мне было непонятно, как его, вообще, взяли. Я не мог дождаться, когда я окончу техникум, решив после уйти в армию, чтобы не видеть всего этого. Я не мог вынести этого тоскливого зрелища, а самому оказать помощь семье мне почему-то в голову не приходило. Мне казалось, что вся наша семья медленно умирает. Это может показаться странным, даже для меня самого, но тогда я, не смотря на столь юный возраст, не мог разглядеть в грядущей жизни, ни малейшего просвета. Только потом, будучи в армии, я понял, в чём было дело…