Синухе-египтянин
Шрифт:
Хоремхеб в два прыжка поднялся на палубу, воины вытянулись перед ним, подняли копья и заулыбались. Он махнул им рукой и крикнул:
– Счастливо, дорогие чушки! Слушайтесь этого маленького толстого породистого кота, который теперь по воле фараона держит золотую плеть военачальника. Слушайтесь его так, будто он ваше несмышленное дитя, и позаботьтесь, чтобы он не выпал из колесницы или не поранился собственным ножом.
Солдаты расхохотались и принялись громко восхвалять Хоремхеба, но он помрачнел, пригрозил им кулаком и сказал:
– Я не говорю вам «прощайте», а говорю «до скорого свидания», ибо уже вижу, какое нетерпение горит в ваших свиных глазках. Придерживайте свои лапы и не забывайте моих уроков, а не то я превращу ваши спины в лохмотья, когда вернусь.
Он спросил, где я живу, и объявил это начальнику стражи, но не велел относить свои вещи в мой дом, считая, что на военном корабле они будут в лучшей сохранности. Потом он обнял меня за шею, как некогда раньше, и сказал, вздохнув:
– Честное слово, Синухе, никто больше меня не заслужил сегодня хорошей выпивки.
Я вспомнил и рассказал ему о «Крокодильем хвосте», он заинтересовался, и я осмелился попросить его поставить стражу у кабачка Каптаха, чтобы уберечь его от беспорядков. Хоремхеб отдал распоряжение начальнику старжи, тот послушался его, словно он по-прежнему владел плетью главного военачальника, и пообещал подобрать надежных опытных воинов для охраны кабачка. Так я сумел оказать услугу Каптаху, и мне это ничего не стоило.
Я уже знал, что в «Крокодильем хвосте» было много маленьких тайных комнат, в которых торговцы краденым товаром и грабители могли вести между собой деловые переговоры, а высокородные женщины встречались иногда с крепкими портовыми носильщиками. Я отвел Хоремхеба в одну из этих клетушек, куда Мерит принесла ему наполненную чудесным зельем чашу из раковины. Он опустошил ее залпом, чуть кашлянул и сказал:
– Ого! – потом попросил вторую порцию, и, когда Мерит ушла за ней, сказал, что она красивая женщина, и спросил, какие у меня с ней отношения. Я заверил его, что никаких, но был рад тому, что Мерит не успела еще завести себе новое платье и прятала свой живот. Хоремхеб не коснулся Мерит, он лишь вежливо ее поблагодарил, взял чашу, осторожно пригубил и глубоко вздохнул. Потом сказал:
– Синухе, завтра по улицам Фив потечет кровь, но я не могу ее предотвратить, ибо фораон мой друг и я люблю его, хотя он и сумасшедший; с того дня, как я прикрыл его своим плащом, мой сокол связал наши судьбы. Может быть, я и люблю его именно за безумие, но в завтрашние дела я не буду вмешиваться, ибо должен думать о будущем и не хочу, чтобы народ меня ненавидел. Ох, Синухе, друг мой, много воды утекло в Ниле, и много раз поднималась она со дня нашей последней встречи в вонючей Сирии. Теперь я возвращаюсь из страны Куш, где по приказу фараона распустил все гарнизоны и привел негритянские отряды в Фивы, так что с юга страна не имеет защиты. Синухе, друг мой, во всех больших городах воинские казармы уже давно пустуют, в котлах угнездились птицы, и воины шатаются по селениям, избивая палками землепашцев и отбирая у них шкуры, которыми те должны были бы платить дань фараону. Но и с этим я ничего не могу поделать, ведь я укрыл однажды фараона своим плащом и оберегал его в час его немощи, так что моя судьба связана с ним. Никто не может уберечь его от него самого, поэтому сердце мое сжимается из-за Египта, ибо Египет – это моя родина.
Я рассказал ему о том, что фараон запретил посылать корабли в Пунт, рассказал о настроениях в Сирии. Он не удивился, а лишь помрачнел, кивнул головой, отхлебнул напиток и сказал:
– Если так пойдет и дальше, то в Сирии неизбежно вспыхнет бунт. Может быть, это его образумит. А страна тем временем нищает. Вот мы лишаемся и торговли с Пунтом. На рудниках со времени его правления не хватает людей, а те, кто есть, работают плохо – ведь лодырей уже нельзя бить палками, их можно только меньше кормить. Сердце мое болит за него, за Египет и за его бога, хотя в богах я ничего не понимаю и не хочу понимать, потому что я солдат. Могу тебе только сказать, что многие, очень многие погибнут из-за Атона, а ведь это безумие, ибо боги, наверое, существуют не для того, чтобы сеять в народе смуту, а для того, чтобы народ мог жить спокойно.
И еще он сказал:
– Завтра Амон должен быть свергнут, и я не стану о нем тосковать – Амон слишком разжирел, чтобы уместиться в Египте рядом с фараоном. Государственная мудрость требует свалить Амона, фараон унаследует от него несметные богатства, которые еще смогут его спасти. Всех остальных богов он может перетянуть на свою сторону, если будет действовать разумно, ибо их жрецы, соседствуя с Амоном, оказались в тени и очень завидуют ему. Фараон мог бы подчинить их себе, установив в Египте власть многих мелких богов. Но Атона не любит ни один жрец, а сердцами народа управляют жрецы и особенно жрецы Амона. Поэтому все пойдет прахом.
– Но, – сказал я, – Амон достоин ненависти, его жрецы слишком долго держали народ в невежестве и душили всякую живую мысль, без позволения Амона никто не смел и слова сказать. Атон же обещает свет, свободу и жизнь без страха, а это большое дело, очень большое дело, друг мой Хоремхеб.
– Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о страхе, – отвечал Хоремхеб. – Страх – узда для народа, если боги держат народ в страхе, для опоры власти не требуется оружия. В этом отношении Амон хорошо выполнял свою задачу, и, если бы он верно служил фараону, он был бы достоин своего положения, ибо без страха невозможно управлять ни одним народом. Атон же с его добротой и любовью – очень опасный путь.
– Он более велик, чем ты думаешь, – сказал я тихо, сам едва понимая, для чего я это говорю. – Может быть, неведомо для себя и ты, и я носим его в себе. Если бы люди поняли его значение, он мог бы освободить все народы от страха и невежества. Но ты, вероятно, прав, и многим придется умереть за него, ибо вечные ценности обычным людям можно внушить только насильно.
Хоремхеб поглядел на меня с досадой, как на ребенка, который говорит глупости в присутствии взрослых. Его лицо потемнело, он нашаривал на скамье плетку, чтобы стегнуть себя по ногам, ибо напиток уже начал действовать на него, но, не найдя ее, немного смутился и сказал заносчиво:
– До тех пор, пока человек останется человеком, пока он будет жаждать собственности, не утратит азарт и страх, до тех пор, пока существуют люди с разным цветом кожи, существуют разные языки и народы – до тех пор богатый будет богат, бедняк – беден, сильный будет управлять слабым, а хитрый – сильным. Атон же хочет всех уравнять, даже раба с богачом. Здравый смысл подсказывает мне, что это безумие, и это настолько ясно и очевидно, что я не хочу об этом даже говорить, это только мешает мне и путает мои мысли.
– Вавилоняне утверждают, что, согласно расположению звезд, начинается новый год Земли, – сказал я тихо. – Наверное, Атон возьмет власть в свои руки, и его власть сохранится, покуда ворон не побелеет, а река не потечет вспять, как поют жрецы в храме Атона, – добавил я, хотя и сам не верил своим словам.
Хоремхеб допил чашу до дна и посмотрел на меня с жалостью, но напиток поднял его настроение, он пришел в хорошее расположение духа и сказал:
– С тем, что Амона пора свергнуть, мы, наверное, оба согласны, но, если так должно случиться, это нужно делать тайно и неожиданно, в ночной тиши и одновременно во всей стране, самых главных жрецов надо казнить, остальных отправить на рудники и в каменоломни. А фараон в своем безумии хочет сделать это все открыто, перед лицом народа и своего бога, только ведь его бог – это солнечный диск, в нем нет ничего нового – не так ли? Как бы то ни было, это безрассудство, из-за которого прольется много крови, я не согласился участвовать в таком деле, потому что он не предупредил меня о своих намерениях. Клянусь Сетом, знай я заранее, чего он хочет, я бы все хорошенько обдумал и свалил Амона так неожиданно, что он, наверное, и сам не успел бы заметить, что произошло. А теперь все известно каждому уличному мальчишке в Фивах, и жрецы в храмах натравливают народ сражаться с Атоном, так что мужчины ломают деревья, вооружаясь дубинами, а женщины идут в храмы, скрывая под одеждой стиральные вальки. Клянусь соколом, мне хочется плакать, когда я думаю о безумии своего фараона.