Синяя борода
Шрифт:
Чем могла быть недовольна моя жена? Я бросил работу агента по страхованию жизни в фирме «Коннектикут Дженерал». Почти все время я был отравлен не только алкоголем, но страстью к закрашиванию огромных полотен одноцветным Дура-Люксом. Арендовал картофельный амбар и сделал основной взнос за дом на Лонг— Айленд, где тогда никто не жил.
И в разгар этого семейного кошмара пришло заказное письмо из Италии, где я никогда не был. Меня просили приехать во Флоренцию, оплачивали расходы, чтобы я выступил свидетелем в суде по делу о двух картинах, Джотто и Мазаччо, которые американские солдаты изъяли у немецкого генерала в Париже. Картины эти передали в мое подразделение
Упаковкой в Гавре занимались итальянские военнопленные, до войны работавшие по этой части. Один из них ухитрился переправить обе картины жене в Рим, где тайно хранил их, не показывая никому, кроме ближайших друзей. Настоящие владельцы пытались вернуть картины через суд.
Итак, я отправился во Флоренцию, а в газетах, в связи с процессом, замелькало мое имя, поскольку за переправку картин из Парижа в Гавр отвечал я.
У меня была тайна, которую я до сих пор никому не выдал: кто был иллюстратором, навсегда им и останется. И так уж получалось, что за своими композициями из выдавленных цветных полос, наложенных на огромное ровное поле Сатин-Дура-Люкса, я всегда видел какую-нибудь историю из жизни. Она приходила в голову сама собой, как незатейливая затасканная мелодия, а придет — уж не отделаешься: кладу полосу и вижу за ней душу, сущность какого— нибудь человека, а то и животного.
Я выдавливал полосу, а неумирающий голос иллюстратора нашептывал, например: оранжевая полоса — душа полярного исследователя, оставшегося в одиночестве, а белая — душа полярного медведя, который на него сейчас кинется.
Более того, эти фантазии воздействовали и по-прежнему воздействуют на мое восприятие реальных сцен жизни. Вот двое болтают на перекрестке, а я вижу не только их плоть и одежду, но еще узкие вертикальные цветные полосы внутри них, даже, в общем— то, скорее не полосы, а неяркие неоновые трубки.
В последний свой день во Флоренции, вернувшись около полудня в отель, я обнаружил оставленную для меня внизу записку. Вроде бы у меня не было в Италии знакомых. Записка на дорогой бумаге с величественным гербом гласила:
На свете не так уж много Рабо Карабскянов. Если Вы и не тот, все равно, приходите.Я без ума от армян. А кто от них не без ума? Вы потрете ступни о мои ковры, и вспыхнут искры. Звучит забавно? К черту современное искусство. Наденьте что-нибудь зеленое.
Вот это да!
27
Я позвонил ей из отеля моментально. Она спросила, могу ли я прийти через час на чай. Конечно, могу! Сердце колотилось как бешеное.
Она жила всего в четырех кварталах от гостиницы, во дворце, построенном в середине пятнадцатого века Леоном Баттиста Альберти для Инноченцо ди Медичи Невидимого. Крестообразное здание, четыре крыла, в центре ротонда двенадцати метров в диаметре, из стен полувыступают восемнадцать коринфских колонн высотой четыре с половиной метра. Над капителями колонн световой барабан, стена с тридцатью шестью окнами. А над нею купол, расписанный изнутри — Богоявление с Вседержителем, Иисусом, Девой Марией и ангелами, глядящими вниз из облаков, творение Паоло Уччелло. Пол террасы украшен работой неизвестного мастера, скорее всего венецианца, — фигуры крестьян, собирающих урожай, выпекающих хлебы, давящих виноград и все такое.
Несравненный
Среди этих прежде недоступных частных владений было — приготовьтесь! — Палаццо Инноченцо Невидимого ди Медичи, в которое я тридцать семь лет назад проник.
Палаццо и все, что в нем есть, пять с половиной веков находилось в частном владении, остается в частном владении и сейчас, после смерти моей подруги Мерили, графини Портомаджьоре, которая, как написал Ким Бум Сук, впервые разрешила с фотоаппаратом и измерительными инструментами изучить дворец. Два года назад, после смерти Мерили, владение перешло к ближайшему родственнику ее покойного мужа, троюродному брату, миланскому автомобильному дельцу, а тот сразу же продал его таинственному египтянину, который, кажется, занимается торговлей оружием. Его имя? Только со стула не свалитесь: его имя Леон Мамигонян!
Мир тесен!
Он — сын Вартана Мамигоняна, человека, который уговорил моих родителей вместо Парижа податься в Сан-Игнасио, а значит, если разобраться, по его милости я остался без глаза. Как мне простить Вартана Мамигоняна?
Леон Мамигонян купил и все, что было в палаццо, а значит, владеет теперь собранной Мерили коллекцией абстрактного экспрессионизма — лучшей в Европе и второй в мире после моей.
Что в них такого, в этих армянах? Отчего они всегда преуспевают? Надо бы разобраться.
Как случилось, что я стал обладателем бесценной докторской диссертации Ким Бум Сука именно тогда, когда начал писать о нашем с Мерили воссоединении в 1950 году? Опять совпадение, которое люди суеверные, несомненно, воспримут серьезно.
Два дня назад вдова Берман наглоталась Бог знает каких послевоенных фармакологических чудес и, сверх меры возбужденная и деятельная, отправилась в книжный магазин, где, по ее собственным словам, «услышала призыв» книжки, одной из многих сотен. Книжка сказала, что мне, Рабо Карабекяну, хотелось бы ее иметь. И Цирцея мне ее купила.
Я как раз начал писать о Флоренции, но она-то этого не знала. Никто не знал. Она отдала мне книжку, даже не полистав ее, и понятия не имела, что в ней описано палаццо моей старинной подружки.
Можно сойти с ума, если принимать такие совпадения слишком близко к сердцу. Можно заподозрить, что во Вселенной происходит многое такое, чего ты толком не понимаешь.
Доктор Ким, или доктор Бум, или доктор Сук, не знаю уж, какое из трех имен — его фамилия, если у корейцев вообще есть фамилия, прояснил два загадочных вопроса, касающихся ротонды, которые возникли у меня, когда я имел честь посетить палаццо. Первый: каким образом величественная ротонда целый день освещена дневным светом? Оказывается, на наружных подоконниках тридцати шести окон установлены зеркала, еще больше зеркал на крышах палаццо, они ловят лучи солнца и направляют свет внутрь здания.