Сиреневая госпожа поместья Лундун. Том 1
Шрифт:
– Я устала, – призналась я. – Ничего не получается.
– Ложь, – возразил Васт. – У тебя всё получается. Ты несправедлива к себе. Дай себе ещё время.
Я недовольно скривилась.
– А оно есть? – я прямо посмотрела в спокойные карие глаза напротив. – Нельзя прятаться вечно.
– Нельзя, – согласился лекарь. – В этом нет нужды. Но и спешки нет. Продолжай заниматься.
Очередной тяжкий вздох сорвался с моих губ. Взгляд вновь сам собой вернулся к следам моих зубов на чужой руке.
– Я сожалею, – кивнув на рану, повторила я, затем вновь склонилась в просьбе прощения: – Я приношу свои извинения.
Руки лекаря привычно легли на мои локти, слегка приподнимая их вверх, корректируя
– Я принимаю твои извинения, – отозвался мужчина фразой, которую я так хотела услышать, но которую по правилам нельзя было произносить в ответ на извинения. – Продолжай заниматься.
До позднего вечера Васт был занят какими-то своими делами в соседней комнате, примыкающей к моей. Я же посвятила время попыткам растормошить собственные вялые нижние конечности: я поставила перед собой цель встать на ноги и дойти до окна, чтобы увидеть что-то, кроме опостылевших четырёх стен. После нескольких часов экзекуции встать мне всё-таки удалось. Правда на этом успех и закончился: продержавшись на ногах от силы секунды три, я навзничь плюхнулась на пол, разразившись истеричным смехом. На шум, естественно, сразу же явился Чатьен Васт.
– Что случилось? – насторожено спросил он, застав меня разлёгшейся на полу.
– Не хочу лежать, – объяснила я. – Хочу на улицу.
– Нельзя, – последовал привычный ответ.
– Я знаю, – горько усмехнувшись, отозвалась я, после чего с тоской посмотрела в сторону окна. Лекарь проследил направление моего взгляда, после чего нагнулся, осторожно подхватил меня под колени и спину, но вместо того, чтобы вернуть на кровать, подошёл вместе со мной к окну.
Прямо перед окном росло огромное раскидистое дерево, покрытое мелкими бледно-жёлтыми цветками, напоминавшими цветы вишни. Мимо него шли несколько дорожек, выложенных камнями. Между дорожками ровным ковров зеленела трава. Подняв голову, я увидела кристально чистое небо, окрашенное багрянцем заходящего солнца.
«Как красиво», – восторженно подумала я, удобней устраивая голову на крепком плече своего лекаря.
– Спасибо, – улыбнувшись, тихо сказала я на своём родном языке, а затем, наткнувшись на предостерегающий взгляд карих глаз, добавила уже на местном наречии: – Я благодарю вас.
– Нет нужды, – последовал положенный ответ.
В этот раз я не стала возражать, хотя и была в корне с этим не согласна. Всё-таки странные у местных обычаи и правила. Зачем на благодарность и извинения отвечать этим холодно-отстранённым «нет нужды»? Да и почему эти самые слова благодарности и извинения могут быть произнесены одним единственным, чётко определённым способом? Ведь подобная клишированность превращает фразу в простой набор звуков, который ничего, в общем-то, не значит ни для говорящего, ни для слушающего.
Позволив мне вволю налюбоваться закатом, Чатьен Васт отнёс меня обратно в кровать.
– Не тренируйся одна, – попросил он перед тем, как погасить свечу на прикроватной тумбочке. – Ты можешь пораниться.
Его голос, обычно сухой и безжизненный, сейчас казался наполненным какими-то сложными эмоциями, определить которые мне оказалось не под силу.
– Не буду, – пообещала я. – Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Первый шаг
Встав один раз на ноги, я, естественно, не собиралась останавливаться на достигнутом. И сколько бы Чатьен Васт ни увещевал меня, я продолжала упорно тренироваться, доводя своё многострадальное тело до полного изнеможения. Однако моё мазохистское упрямство принесло свои плоды: спустя неделю я уже была в состоянии пройтись по комнате, пусть и поддерживаемая под руку своим мрачным лекарем.
Освоение языка тоже ни шатко, ни валко, но двигалось вперёд. Мой словарный запас увеличивался с каждым днём, да и в простых предложениях, особенно произносимых от первого лица, я перестала допускать ошибки. Теперь оставалось дело за малым: довести до автоматизма жесты, позы и мимику и усвоить хотя бы азы этикета.
Моё знакомство с этикетом началось с… одежды. Как оказалось, то простое платье без рукавов, в котором я до этого валялась в постели – всего лишь часть крайнее сложного, многослойного одеяния, которому традиционное китайское ханьфу, столь обожаемое мной, и в подмётки не годится.
Когда лекарь в первый раз разложил на постели полный комплект одежды, который мне предстояло носить ежедневно, я на мгновение даже растерялась.
– Что это? – спросила я, осторожно, самыми кончиками пальцев подцепляя ткань нежного сиреневого цвета.
– Твоя одежда, – последовал лаконичный ответ. – Ты должна научиться её одевать, снимать и правильно носить.
Я лишь обречённо вздохнула: за последнее время словосочетание «должна научиться» стало моим жизненным кредо. И, соответственно, начало вызывать нечто сродни нервному тику.
Моё повседневное платье состояло из нескольких частей: нательного белья, – состоящего из облегающих хлопковых бриджей и широкого отреза ткани, обматывающегося вокруг тела наподобие топа и закрепляющегося на спине несколькими крючками, – нижнего платья, называемого фурди – того самого, без рукавов и длиной по колено, которое я всё это время спокойно носила, ошибочно принимая за полноценный наряд, – и, наконец, верхнего платья – цэхинь, – точной копии хорошо знакомого мне ханьфу. Помимо этого на официальных приёмах и на улице мне также полагалось носить шёлковый жилет без пуговиц – символ принадлежности к аристократической семье.
Однако количество носимой одежды было не главной проблемой. Проблемой стали её застёжки. Многочисленные крючочки, завязки и ленты, стягивающие куски ткани в единое целое, и у каждого свой индивидуальный способ завязывания! Раз за разом под внимательным взглядом Чатьена Васта перевязывая очередную ленту на цэхине, я с надеждой ожидала тот священный миг, когда ко мне будет допущена служанка, которая будет мучиться со всеми этими верёвочками/тесёмочками вместо меня.
После того, как наука одевания была мною с грехом пополам усвоена, мой надзиратель перешёл к другой, не менее важной части обучения: походке и движениям. Изо дня в день этот жестокий человек заставлял меня ходить по комнате с «правильным разворотом плеч и наклоном головы», садиться на стул и вставать с него, поворачиваться в случае, если меня кто-то позвал и наклоняться, если нужно, например, что-то поднять с пола. И для каждого действия существовал определённый набор движений и поз, выверенных чуть ли не до миллиметра! Стоило мне лишь немного ссутулиться или наклонить голову чуть сильнее или слабее, как я тут же получала ощутимый удар по ягодицам хлёсткой веткой, которую Васт специально принёс для моего воспитания, и даже не скрывал этого. Мои возмущения о чересчур садистских методах преподавания лекарь благополучно игнорировал.
Ришан с завидной регулярностью – примерно раз в три дня, – навещал меня незадолго до сна, влезая в окно, точно какой-нибудь воришка. Зачем ему это было нужно, если обратно он уходил традиционным способом – через дверь, – мне было решительно непонятно. Возможно, таким образом проявлялся его бунтарский дух – ведь лекарь всё ещё запрещал посещать меня кому бы то ни было, – и непоседливый характер.
– Ты хорошо выглядишь, – в очередной визит заметил Ришан сразу после того, как забрался ко мне в комнату. В руке он держал цветок на тонкой ножке с яркими фиолетовыми лепестками. – Вот, я тебе принёс эолу, – протянув мне цветок, заявил мальчик, а затем с гордостью добавил: – Я её сам сорвал!