Сирота
Шрифт:
— Чего же вы хотите? — подняла она глаза на Людмилу Сергеевну, когда та замолчала.
— Помогите нам, Ольга Васильевна. Вы ведь понимаете, как это важно…
— Да, понимаю. Это важно… — прищурилась она, — потому что не нужно!
— Как! Почему?
— Детдом — не ФЗО и не ремесленное. У вас дети живут до четырнадцати лет. Работать им рано. Они должны закончить семилетку, а потом уже в другом месте приобретут квалификацию. У вас они должны учиться, и ничего больше.
— Но ведь это не в ущерб занятиям! И лучше же будет, если они заранее хоть немного ознакомятся, подготовятся.
— Конечно! Будут работать в мастерской, а из школы носить двойки?
Как вы, педагог, можете предлагать такие вещи? Вы знаете, как у нас обстоит с успеваемостью?
— У меня нет двоечников.
— Так есть у других. И я не хочу, чтобы они появились у вас тоже.
Мы по области чуть ли не на последнем месте…
— Но нельзя же так… — Людмила Сергеевна на секунду замялась, - как в шорах. Сиди носом в учебник, и всё. Это же дети, им развиваться нужно…
— Они и так перегружены в школе, а вы хотите еще нагрузить?
— Наоборот! Это им облегчит. Это и разрядка и практические знания. Ведь программы у нас академичны, дети выходят неприспособленными, ничего не умеют…
— Программы составляем не мы, наше дело — их выполнять! И давайте сначала научимся их выполнять как следует…
— Почему «сначала»? Пока мы научимся одному, потом возьмемся за другое, дети вырастут, им не нужны будут ни наше умение, ни наша инициатива.
— Я тоже за инициативу, только инициатива бывает разная!..
– раздраженно сказала завгороно и снова сердито прищурилась. — Не надо быть умнее министерства. Оно утвердило программы, оно утвердило положение о детских домах… И наше дело — выполнять их, а не нарушать.
— Так вы запрещаете мастерскую? — подобравшись, как перед броском, спросила Людмила Сергеевна.
— Ничего я не запрещаю! — окончательно рассердилась завгороно.
– Но и на поддержку мою не рассчитывайте. И имейте в виду: если только у ваших воспитанников понизится успеваемость — а мы проверим! — пеняйте на себя…
— Я не понимаю, Ольга Васильевна, почему вы сегодня со мной так разговариваете?
— У меня есть основания. Не мешало бы и посоветоваться насчет Дроздюк.
"Ну вот, добрались до корня!" — с горечью подумала Людмила Сергеевна.
— Если гороно рекомендовало вам человека, значит, у него были основания.
— Да разве это человек? — возмутилась Людмила Сергеевна. — Это же надсмотрщица! Дай ей волю — она всех ребят в карцер упрячет…
— Товарищ Дроздюк — опытный педагог, думающий работник. Недооценили — пеняйте на себя.
Людмила Сергеевна ушла. "Неприятно как! Ольга Васильевна - разумный ведь человек, а вот на тебе… Просто амбиция заговорила: она Дроздюк рекомендует, а я выставляю. Человек молодой, к должности не привыкла, вот ей и мерещатся покушения на авторитет. И Дроздюк, конечно, наплела… Батюшки! А с мастерской-то что же? Вот затеяла на свою голову!"
Яша Брук не собирался работать в мастерской, так как давно решил стать, подобно своей матери, педагогом. Он был равнодушен к мастерской, но не к переживаниям товарищей.
Несколько дней ребята пытались что-нибудь придумать, найти выход, но ничего не придумали, и тогда Яша неуверенно, думая вслух, предложил:
— А если пойти к Шершневу?
Они сидели втроем — Лешка, Яша и Митя. Лешка не понял и вопросительно поднял на Яшу глаза, а Митя отрицательно покачал головой:
— К директору «Орджоникидзестали»? Не даст!
— Он же ведь и депутат! — сказал Яша.
Во время недавних выборов на всех стенах висели плакаты, с которых смотрел на прохожих худощавый человек с глубокими морщинами от крыльев носа к углам губ. Взгляд у него был суровый.
Митя покачал головой:
— Станет депутат слушать каких-то ребят! Прогонит, и всё!..
Яша опасался только одного: что секретарь в приемной не пустит их к депутату.
Секретаря не оказалось. В коридоре на первом этаже здания горсовета напротив одной из дверей стояли два деревянных диванчика. На одном сидела старуха с кошелкой и, вздыхая, рассказывала молодой женщине с накрашенными губами, как обижают ее родной сын и невестка - гонят из собственной хаты. Молодая женщина кивала головой, но прислушивалась не к ней, а к тому, что происходило за плохо притворенной дверью. Возле двери, переминаясь с ноги на ногу, стоял парень в кургузом пиджаке и лыжных штанах. Парень нервничал: поминутно одергивал пиджак, приглаживал волосы и зажигал все время гаснущую папиросу. Ребята тихонько сели на вторую скамейку. Из комнаты вышел старик рабочий, надел обеими руками фуражку и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ладно. Поглядим!
Парень был уже в приемной. Оттуда доносился невнятный, торопливый говор, потом сердитый голос громко произнес:
— Я прогульщиков не покрываю! Прогулял — отвечай за это! И больше ко мне не приходи!
Парень вышел потный и красный, зло швырнул окурок на пол и зашагал к выходу. Женщина с накрашенными губами, заранее искательно улыбаясь, скрылась за дверью. Она сидела долго, а старуха потом — еще дольше. Ребята несчетное число раз прочитали на двери объявление о том, что депутат Верховного Совета УССР тов. М. X Шершнев принимает по вторникам от 6 до 8 вечера, пожелтелый плакат, на котором была изображена муха величиной с курицу и сообщалось, что муха — разносчик заразы и потому пить сырую воду нельзя. Между собой они говорили мало, и то шепотом.
Наконец старуха, сморкаясь и вытирая глаза, вышла. Ребята переглянулись и поднялись.
В глубине комнаты за столом сидел крупный человек в синем костюме и что-то писал в блокноте. На скрип двери он поднял голову:
— Вы что, ребята?
— Мы к вам. На прием, — сказал Яша.
— Ко мне? — удивился Шершнев. — Ну, заходите, садитесь. Только дверь прикройте — сквозит, — озабоченно оглянулся он на открытое окно позади стола.
Шершнев оказался совсем не таким, как на предвыборных плакатах.
Там он был какой-то весь приглаженный и моложавый. А здесь сидел пожилой, сутулый человек с нездоровым, землистым лицом. Седеющие волосы его были острижены под машинку. Только и было похожего, что глубокие морщины, падающие ко рту от толстоватого носа, да взгляд, суровый и внимательный.
— Что скажете? — Он отодвинул блокнот, оперся подбородком о кулаки, поставленные один на другой, и уставился на Митю.
Митя покраснел. Они условились, что говорить будет Яша, как самый культурный, но Шершнев смотрел на Митю, и приходилось говорить ему. Он наклонил свой крутой лоб, словно собираясь бодаться, и сказал: