Система (сборник)
Шрифт:
А валек весла держать, если у тебя ладошка еще совсем детская, да не просто держать, а еще и грести под мичманское «Весла! На воду!!!» – это что-то.
Старшими на шлюпке ходили мичмана с кафедры морской практики – «Табань!.. Весла!.. На воду!.. Та-бань!..» – и так часа на три.
С той же шлюпки мы и купались, раздевшись голышом – «Не ссы, Маша, – смеялись мичмана, – с берега все равно не видать!» – и мы плюхались в прохладную воду, при этом приятно щекотало ничем не защищенную промежность.
От весел мозоли
Потом, на училищных танцах, показывали девицам мозоли на ладонях и под их восторженное аханье говорили им: «Это еще что, а видели бы вы, что у меня на жопе творится!»
В шлюпке меня сажали загребным. Рядом со мной обычно сидел Валера Собко – высокий и сутулый.
Валера был полунемец, что выяснилось много позже, и от этого жутко страдал.
Тогда у нас никто не обращал внимания на такую ерунду – кто, откуда и почем, у кого какая мама, а Валера, оказывается, обращал.
А еще у нас в клубе все время фильмы шли про то какие немцы обалдуи – в общем, чушь.
Рассмешить его было сложно, все время ходил с опущенной головой, говорил мало.
Он был самбист, чуть ли не мастер спорта, и к нему особенно никто не лез.
Валера попал на лодки.
Перестройка его оттуда вымела, в конце-то концов, а потом – сердце, два инфаркта и инсульт – и схоронили мы его.
Умирал он дома в полном одиночестве. Умирал целый год.
Его болей семья не выдержала, и он лежал один.
Как-то ночью от удушья он испустил дух. Кажется, его утром нашел сын.
Он все время жаловался жене: «Мне так больно!»
Она потом звонила мне и говорила: «Ты меня не осуждаешь?» – «Ну, что ты, Ирина!»
Валерка – это моя юность, в одном кубрике по подъему вскакивали вместе.
Однажды он явился с увольнения часов в двенадцать ночи под шафе и зажег свет в нашем ротном помещении под собственное ехидное: «Спите?!!» – в него немедленно полетел ботинок юфтевый по кличке «говнодав», который Валера принял на себя, после чего он аккуратненько и молча потушил свет.
А однажды сцепились в классе, и он позволил мне себя к парте прижать. «Ну что, все, что ли?» – сказал он мне тогда. – «Все!» – сказал я и отпустил его – и чего мы тогда сцепились?
В классе редко дрались.
К примеру, Олег Смирнов схватился с Башаровым. Свирепо и коротко – за ворот и молотком по лицу. Еле растащили.
Башаров помнится мелким и вредным. Мы его звали «Украшение шкентеля».
«Шкентель» – это, по-нашему, конец строя.
До выпуска Башаров не дожил, ушел на флот.
Те, кто не доживал до выпуска, уходили дослуживать на флот, года на полтора.
Те, кто остались, учили, кроме всего прочего, химию, да еще и не одну.
В разные года у нас были: неорганическая, органическая, физическая, коллоидная, аналитическая, химия отравляющих и взрывчатых веществ, и собственно радиохимия – химия радиоактивных изотопов.
В ходе изучения различных видов химии мы сталкивались с гениями.
Вова Вьюгин за банку сгущенки на вкус определял анионы и катионы на аналитике. Там каждый получал свою склянку с раствором и должен был определить, с помощью различных методик, что у него там.
Вове достаточно было одного глотка. Потом он говорил: «Катионы: марганец, натрий, алюминий и медь», – а хлебнет из другой посудины, и – «Анионы: хлор, эс-о-четыре, эн-о-три и кажется, це-о-три, ну-ка, дай еще, да, точно, це-о-три.»
Вова никогда не ошибался.
После этих лабораторных его воротило от сгущенки.
Был еще Лобов или Лобыч, по кличке Лоб, который обожал на лабораторных работах все реактивы сливать в одну плошку до взрыва; а если на работах по органической химии говорилось, что надо следить за вот этим вот пузырьком и чтоб он ни в коем случае до вот этого места не доходил, то Лобыч доводил его до «этого» самого «места», а потом зажмуривал глаза, когда оборудование разлеталось на куски.
Правда, когда на практических занятиях по «процессам и аппаратам» у Гешки Родина гигантский кипятильник в руках рванул и все окружающие были посыпаны специальным белейшим песком из его внутренностей, Любыча рядом не было, зато там рядом был я и Олег Смирнов, и я был поражен той скоростью, с которой Олежка оказался под столом с полным ртом этого песка.
В классе меня немедленно стали называть «Папулей», потому что некоторым я прямо с порога объяснил, что такое грамм-молекула вещества.
«Папуля» – это кличка. Сокращенное от «Отца русской математики», потому что математику я им тоже объяснял.
Обычно это были нахимовцы. Этих зачисляли в училище без вступительных экзаменов на том простом основании, что они заканчивали нахимовское училище, а выпускники этого дивного учреждения в военно-морские училища поступали без особой натуги. Они здорово знали английский язык, а вот химия доходила до них в сильно искаженном виде.
Грамм-молекула способна была вызвать шок.
– Это количества вещества в граммах, численно равное его молекулярному весу, – я старался изо всех сил.
– А для чего?
– Что «для чего»?
– Для чего оно ему равно?
Сначала я думал, что надо мной издеваются, а потом понял, что мы имеем дело с девственностью сознания.
– Хорошо! – я решил, что на пальцах получится быстрее. – Ты себе на член можешь сразу двух женщин посадить? (Насчет члена нахимовцы все понимали.) Нет? Вот так же и молекулы. Парами они! Ебутся! Понятно?
– Парами? Понятно. А вес здесь при чем?
Блин! Разум мелкий, торопливый, взор таинственный.