Сить — таинственная река
Шрифт:
Сережка, сочувствующий другу, не раз предлагал Гусю пойти вместе со всеми ребятами на Сить.
— Чего ты все время один да один? — говорил он. — А на Сити знаешь как хорошо! Немножко поработаем, потом — купаться… С маской поплаваешь…
Но Гусь взрывался:
— Неужели ты думаешь, что я буду ворошить сено по нарядам этого пьяницы? Да я за Кайзера, будь у меня сила, всю его опухшую рожу разбил бы!.. Вот кончу восьмой, заберу мамку и уеду в город. Ничего мне больше не надо…
— Это когда еще будет! — вздыхал Сережка. — Но разве тебе самому неохота с маской поплавать? Тебе бы Витька и ружье дал!
Гусь кипятился:
— Чего привязался со своим лягушечником? Подумаешь, подводное ружье! У меня, может, не такое будет!..
Витьку Пахомова Гусь невзлюбил сразу и называл не иначе, как лягушечником. Невзлюбил потому, что Витька отбил у него всех поклонников, подорвал его, Гуся, авторитет.
Если бы Витька сам пришел к Гусю — другое дело. Но Пахомов и не думал приходить первым, и это злило.
Целыми днями Гусь валялся в сарае или бесцельно бродил по деревне. Он ни с кем не разговаривал, все его раздражало. В эти дни он острее, чем когда бы то ни было, ощущал внутреннюю потребность покинуть деревню, где все опостылело, где не осталось верных друзей. С тоской он думал о том, что предстоит вот так терпеть и жить еще целый год, долгий год!..
Как-то раз, когда Гусь бродил возле старой кузни, его окликнул комбайнер Иван Прокатов.
— Чего надо? — неприветливо отозвался Гусь.
— Давай, Гусенок, лети сюда! — помахал рукой Прокатов. — Да шевели костылями-то!..
Но Гусь не ускорил шаг. Лениво, вразвалочку он приблизился к Прокатову, скользнул равнодушным взглядом по шестеренкам и цепям, что лежали на разостланном брезенте, и снова хмуро спросил:
— Ну, чего надо?
Прокатов, коренастый и низкорослый, с лицом широким и добродушным, глянул на Гуся из-под выгоревших бровей и не то осуждающе, не то шутя сказал:
— Экой дубина вымахал, а ходишь — руки в брюки! Гусь и в самом деле был на полголовы выше комбайнера.
— Ну и что? — с вызовом сказал Васька.
— Да ничего. Пособи-ко мне маленько! — и подал гаечный ключ. — Я уж хотел к тетке Дарье на выучку идти — поглядеть, как она с одной-то рукой по хозяйству управляется. У меня вот две руки, а не хватает! Другой раз хоть ногами ключи держи.
— Давай пособлю, — пожал плечами Гусь.
— Вот эту гайку держи! — указал Прокатов. — А то она провертывается, — и полез в чрево полуразобранного комбайна.
За первой гайкой последовала вторая, за второй третья.
— Вишь как ловко вдвоем-то! — удовлетворенно бормотал Прокатов. — Теперь вот здесь нажми… Стой, стой! Полегче! Ишь силы накопил…
Гусь засопел.
— Волчонка-то, поди, жалко?
— А ты что думаешь? Конечно, жалко!
— Верно, жалко, — согласился Прокатов. — Безобидный был зверенок. Вдвойне жалко, что от паскудного человека пропал.
Участие Прокатова тронуло Гуся, но он сказал:
— Вот ты знаешь, что Аксенов — паскудный человек, и Пахомов знает, а ничего не делаете. — Гусь вздохнул. — А еще коммунистами называетесь…
Прокатов высунул голову из комбайна и сдержанно сказал:
— Ты, парень, такими словечками не козыряй. Мал еще.
— А что, я неправду сказал? Аксенов — пьяница, Аксенов — вор. Все вы это знаете, а он как был бригадиром, так и остался. На ваших глазах пьет и пьет!
Прокатов соскочил на землю, вытер руки тряпкой, закурил.
— Скоро Аксенова будут судить, — сказал он.
— «Будут»! — усмехнулся Гусь. — Потому что моя мамка про телку все узнала.
Прокатов нахмурился, сдунул с папиросы пепел.
— Мать у тебя молодец. Правда, когда она сказала зоотехнику о мясе, которое дал тебе Толька, зоотехник да и председатель колхоза уже всё знали. Но дело не в этом. Аксенов и раньше творил махинации, за которые можно было его привлечь к ответу.
— Тогда почему же не судили?
— Почему?.. Потому что у нас есть немало других мер, других способов исправить оступившегося человека.
— То-то вы здорово исправили Аксенова!
— А ты не смейся. Все, что можно было, мы сделали, но Аксенов оказался неисправимым. Только когда мы убедились в этом, дело передали в суд… Но хватит об Аксенове. Поговорим-ко лучше о тебе.
— Чего обо мне говорить?
— Разве нечего? Видишь ли, иногда неловко бывает на тебя смотреть: большой парень и силенка есть, а к делу — боком.
— Я на каникулах. Что хочу, то и делаю.
— Витька Пахомов тоже на каникулах, а каждый день на покосе.
Если бы Прокатов не упомянул о Витьке, Гусь, может быть, и поддержал бы разговор. Но Витька, поставленный в пример, — это задело самолюбие Гуся.
— Плевать я на него хотел! Приехал в деревню, вот и пусть работает. А я здесь жить не собираюсь.
— Вон как! Куда же ты денешься?
— Это мое дело.
— Зря горячку порешь.
— Не думай, не пропаду!
— Эх, молодо-зелено! От себя, парень, никуда не уйдешь. Поразмысли маленько, в душе у себя покопайся…
Но Гусь не дослушал. Засунув руки в карманы, он независимой походкой направился к деревне.
— Скучно будет — заглядывай! — крикнул вслед ему Прокатов. — Поговорим, да и пособишь маленько…
Гусь не отозвался.
Как ни тяжко было горе Гуся, но время брало свое: боль утраты постепенно утихала, только на душе по-прежнему было пусто и холодно. Не зная, чем заполнить эту пустоту и как скоротать долгие летние дни, Гусь задумал сделать настоящий большой лук по чертежам, которые случайно попались на глаза в одном из старых журналов «Пионер», взятых у Сережки еще в прошлом году. И стрелы Гусь решил сделать настоящие, с наконечниками из медной трубки. Какое ни есть, а все же дело!
Гусь подыскал в лесу полдесятка подходящих можжевельников, вырубил их, очистил от коры и положил на печку сушиться. А пока заготовки сохнут, начал мастерить стрелы. За этим занятием и застал его Сережка в воскресный вечер.
— Витька Пахомов сейчас на Вязкую старицу пойдет! — крикнул он с порога. — Пошли?
— Ну и что? Пускай идет.
— Так он же охотиться будет!
— Пускай охотится.
— Да ты хоть поглядел бы, какое у него ружье, ласты! — И, понизив голос, добавил: — Может, мы сами такое сделаем. И ласты можно бы склеить…