«Сивый мерин»
Шрифт:
На этот раз первым оказался Трусс. Он перегнулся через стол и вытянутой рукой стал трясти перед меринским носом.
— Можно я? Можно я, Всеволод Игоревич?
— Попробуйте, Трусс. — Сева был серьёзен. Анатолий Борисович встал по стойке «смирно».
— Получается следующее: гадкая девочка Нина отравила хорошую девочку Женю Молину, потом попросила влюблённого в неё мальчика Витю Щукина убить другого мальчика, Слюнькина, но как бы руками третьего мальчика — Димы Кораблёва, чтобы самой жить с ним половой. Витя согласился, но взамен потребовал от неё заставить Диму поспособствовать в экспроприации процветающего бизнеса четвёртого мальчика, Володи Сомова. Дима согласился, потому что не мог выговорить ни слова: ему набили е…к. А Сомов, жадный, отдавать свой бизнес не согласился. Витя Щукин упёрся: «Не буду убивать
Яшин откровенно хохотал. Сева насторожился.
— Ну — дальше. — Он хорошо изучил Трусса и понимал, что тот ни за что так быстро не сдастся. И не ошибся.
— Дальше? А дальше — больше. Что дальше? Дальше, если в ближайшие дни мы узнаем об убийстве некоего Сомова Владимира, можно смело переводить меня в следующий класс с высшим баллом по логике мышления.
Он по-грузинскому обычаю протянул Мерину ладонь для удара. Тот не принял предложенного тона, чем немало удивил старшего товарища.
— Ладно, проехали — не заметили. — Это прозвучало как-то не по-труссовски мрачно. — А теперь слушайте сюда, мальчики, — рядовой член группы выходит на оперативный простор. Включи диктофон, начальник, потом издашь как учебное пособие. Значит так: Нину Щукину брать нельзя — бугры не позволят. Они, суки, доказательства любят, а их нет. Это факт. Далее: почему мы так быстро забыли о весьма привлекательной женщине Светлане Нежиной? Она этого не заслужила: куда прикажете девать мужские швейцарские часы фирмы «Роллекс», виртуозно, Всеволод Игоревич, не без зависти скажу, обнаруженные вами в квартире этой одинокой женщины? А? Выбросить? Жаль. Не дешёвые. Говорят, неплохо ходят. Уликами мы не завалены, да и наитие это ваше — не совру — одно из самых сильных моих жизненных впечатлений, жалко коту под хвост. Теперь вы, Всеволод Игоревич, если мне не изменяет память, сказали, что «сценаристкой» могла быть только страстно любящая женщина. Предположим. Но как раз именно Нежина как нельзя лучше подходит под это ваше предположение: Кораблёв у этой барышни был первым мужчиной, первый, так скажем, «посетитель». Если я правильно помню ваш рассказ — он её ещё в школе чуть ли не указницей оттрахал. Мог, кстати, и раньше присесть годков эдак на пятнадцать. Но сейчас не в этом суть. Он — первый. А для нимфеток наших первый — это, верьте моей начитанности, не жук на скатерть сделал гадость. Это — страшное дело. Смерть. Вернее, наоборот — жизнь. Новая жизнь. Второе рождение. Другая субстанция — жен-щи-на! Улавливаете? Не мне вам рассказывать, орлы. Я прав? — Он подмигнул Мерину заговорщически. — Они своих первых как отца с матерью помнят, любят, почитают. Все последующие — ни в каком приближении. Так что, мальчики, пока я жив: хотите, чтобы вас любили, старайтесь как можно чаще быть первыми. Но я, кажется, углубился, как, путая ударения, говаривал один мой президент. Главное: могла ли эта наша Светлана ради своего «первенца» на мокруху пойти? Да как чихнуть при сильном насморке. Далее. Перейдём к Нестеровой Вере. Вы не устали? — Трусс заботливо обвёл глазами обоих. — Тогда вперёд. Скажите мне — кто такой этот самый Туров, или, как его, Ту-туров, который якобы сообщил Вере о сгоревшей квартире на Шмитовском? Кто он такой? Я вас спрашиваю, гражданин начальник, кто он такой? Наша уважаемая артистка Вера Нестерова без видимых причин беззастенчиво врёт, вы её в этом — опять же низко клоню голову — уличаете, и… что? Что?! Так врёт она или нет?
Если нет, то и суда нет. А если — да, то зачем? Зачем взрослой женщине врать следователю? Просто начиталась про барона Мюнхгаузена? Сомнительно. Разве это не повод, чтобы оставить несчастную Щукину в покое и переключиться на киношную знаменитость, которая, кстати, тоже страстно души не чаяла в нашем Казанове, если хотела за него замуж? Вы утверждаете — она вас соблазняла. И это тоже не в её пользу: соблазнять она могла для того, чтобы «замазать» следователя. Хотя… — Анатолий Борисович мечтательно вскинул глаза вдаль, помолчал. — Могла и просто из любви к этому занятию: они ведь для этого все как одна и губки красят, брови выщипывают, попки брючками обтягивают. Сколько ей, ты говоришь? Сорок? Да-а. Сверстников не уговоришь-не уложишь: те поди свежачком
Мерину на мгновение показалось, что кто-то выключил электричество: и без того тусклый кабинет погрузился в полную темноту. Трусс продолжал говорить, но смысл его слов до Севы не доходил. Виски ударно чеканили только одну фразу: «Не на таких напали-с, Вера Нестерова…», Вера Нестерова, Вера Нестерова… Ве… Не… Не… Ве…
Чтобы не упасть, он обеими руками ухватился за край стола.
— Маленький, что с тобой? Обиделся? Ты что? Да перестань, не бери в голову, это так только — мысли вслух, не более того, ты же знаешь мой метод: чтобы истина говном в проруби… На-ка выпей, полегчает. Что ж ты взбледнул-то как?
Трусс затряс графином над Севиной головой.
— Кончай, кончай, Сивый, слышь? Посиди, успокойся. Ты молодец. Мо-ло-дец. Я редко хвалю. Скажи, Яш: «Молодец, Сивый, много накопал». Эту Нинку Щукину мы теперь зае…м, не сомневайся, вот фактиков поднадыбим и зае…м. А факты — вообще херня. Главное — интуиция! Факты — дело наживное. Я её завтра допрошу с пристрастьицем — эту Щукину — и она у нас голенькая на двух лопатках: «Пожалте к зачатию». А мы ей: «Одевайся и сопротивляйся!» Упоение ведь в бою, да, Сивый? Ну что, полегчало?
Он достал носовой платок, смочил его водой.
— На, прижми к затылку. Хочешь — я прижму. Затылок беречь надо, там оба наши полушария. Давай. Во-о-т та-а-к. Эх, Севка, если твои фантазии хоть на пятьдесят процентов сойдутся — с меня бутылка. Да, Яш? Скинемся? Хочешь — прямо сейчас сбегай, начальник? Тебе на воздух теперь — в самый раз.
Он полез за кошельком.
Мерин произнёс очень тихо, чеканя каждое слово.
— Я отказываюсь от всего, что только что говорил. Щукина не причастна к убийству.
«Произнесённые слова поражают как громом всех. Вся группа, вдруг переменивши положение, остаётся в окаменении. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается».
Описанное Николаем Васильевичем Гоголем полтора столетия тому назад событие это загадочным образом перенеслось на Петровку, 38 в кабинет следователя по особо важным делам: посередине комнаты Анатолий Борисович Трусс в виде столба с распростёртыми руками и запрокинутой назад головою. За ним Ярослав Васильевич Яшин, присевший почти до земли и сделавший движение губами, как бы желая посвистеть или произнести: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
По прошествии полутора минут Трусс сказал:
— О-о-оо-ооо-ооо!
Яшин с ним согласился.
— Я присоединяюсь к вышевыступавшему товарищу.
— Щукина не причастна, — уже спокойней повторил Мерин, — а фантазии мои сходятся не на пятьдесят, а на девяносто девять процентов. Только фамилии у этих фантазий другие. Молину отравили её ближайшие подруги. Её «сёстры». Нестерова. Или Нежина.
Прошло время.
Затем Анатолий Борисович несвойственным ему дребезжащим шёпотом — подобной вкрадчивости от него никто не ожидал — поинтересовался:
— «И»? Или — «или»? А? «Или»? Или — «и»?
Некоторая напевность труссовского вопроса потонула в напряжённой тишине. Наконец Мерин сказал неуверенно:
— Или.
— Понятно. Теперь понятно: в одном строю держать не можно коня и трепетную лань. И всё же, рискуя нарушить хрупкую ткань осенения, спрошу: «Как тебе…»
— «Не… Ве…», Анатолий Борисович, «Не… Ве…» Нестерова Вера или Нежина Светлана.
Мерин выглядел опустошённым, кровь ещё не вернулась к его смертельно бледному лицу.