Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Долго говорила Кейик-эдже. Потом примолкла, повздыхала.
— Айджемал-то, бедняжка, умерла…
Я ушам своим не поверила.
— Ребёночка она больше положенного носила, — рассказала Кейик-эдже. — Ну, а Тувак — она же всезнайка: «Наелась, — говорит, — поди, верблюжьего мяса, аппетит свой сдержать не можете, теперь будешь, как верблюдица, целый год носить». Да и потащила её к рябому Ата. У того верблюд — здоровенный, что твой бархан. Тувак заставила бедняжку под ним пролезть. А верблюд — он скотина безмозглая — то ли ногой её ударил, то ли брюхом придавил.
У меня волосы на голове зашевелились.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я вернулась в село.
Кейик-эдже не дала даже дверь дома отпереть — утащила к себе, как трофей военный, усадила на почётное место, угощение выставила. Я не отказывалась, особенно пить хотелось с дороги.
Не успели по пиале выпить, Тойли пришёл. Он уже оправился после отъезда Найле, выглядел подтянутым, деловитым.
— Вовремя объявилась, — сказал он. — Мы тут в школе совсем замотались. Представляешь? — двое на такую ораву детишек! Сапар-ага, он совсем старенький, ветром его качает, на ходу спит — где ему с сорванцами управиться. Подписка у нас недавно была, на заём. Дружно прошла, сознательно, никого уговаривать не пришлось, как до войны. Я тут… С парторга, понимаешь, стопроцентный охват требуют… Так я тебя тоже подписал. Если возражаешь, сам выплачивать буду.
— Спасибо, — поблагодарила я. — Вы больше ничего не придумали?
— Ладно, — сказал он, — не ершись. Почему не позвонила, когда из больницы выписывалась? Телефон-то есть. Мы бы транспорт организовали.
— И оркестр со знамёнами, — дополнила я. — Чего беспокоить пустяками занятых людей? Не маленькая, на попутных добралась.
— С малышом трудно.
— А Еламанчик у меня парень понимающий, самостоятельный, — сказала я. — Верно, сынуля?
Он ответил:
— Гу! — И стал ловить ручонками солнечный луч.
После полудня к нам зашёл Кемал-ага, пыльный и усталый, как всегда. Он почмокал над Еламанчиком, сделал ему «рожки». Малыш сразу же уцепился за председательский палец. На лице Кемала-ага мелькнула улыбка, и он долго не отходил от колыбельки — её раздобыла и подвесила в углу комнаты неизменная Кейик-эдже.
— Вовремя вернулась, — повторил он за чаем фразу Тойли. — В сельсовете дела запущены, порядок бы навести не мешало. А тут ещё одно — детишек ждём. Только что из района звонили.
— Эвакуированных? — догадалась я.
— Ленинградских, — уточнил он. — Люди по горло заняты. Все, кто передвигаться может, — на хлопчатнике. Много его требуется для фронта. А детишкам мы хотим сад колхозный предоставить — устроить там что-то вроде пионерского лагеря. Как думаешь?
— Подходящее место, — одобрила я.
— По-моему, тоже подходящее, — сказал он. — Значит, договорились?
— О чём?
— О лагере, конечно.
— Не понимаю.
— Болезнь на тебя подействовала, что ли. Правление колхоза назначает тебя директором лагеря, что здесь непонятного?
— Трудно будет, —
— Всем, девушка, трудно, что поделаешь, — сказал он. — Понимаю, что у тебя малыш и всё такое прочее. Силой заставить не могу. Но дети там в основном русские. Им без отцов-матерей да без языка своего сладко, думаешь? А ты в русской школе училась, язык знаешь. Мы тоже не за Копетдаг уехали — поможем, если что. В общем, слово за тобой.
— Зачем моё нужно, если вы своё уже сказали.
— Это ты мне брось! «Своё…» Дело тут добровольное, и так три плуга тянешь.
— Согласна, — сказала я.
Он сразу оживился.
— Вот и хорошо. Это — не надолго. Я всегда говорил, что Алмагуль молодец, любое дело ей по плечу, руки у неё золотые…
— Не льстите так откровенно, Кемал-ага, а то уважать перестану, — засмеялась я.
И он засмеялся.
Легко мне было говорить с ним, просто, как с отцом родным. Бывает же такое, что к совершенно постороннему человеку начинаешь вдруг родственные чувства испытывать! Это не всегда объяснимо, но, по-моему, это куда лучше, чем объяснимая неприязнь к ближнему, — правда?
Появился Пошчи-почтальон, узнал, о чём разговор, заявил:
— Я тоже детишек люблю. Назначьте меня поваром в лагерь.
Как будто в шутку сказал, но шуткой эти слова не воспринялись. Тон какой-то не тот был.
— Письма носить кто будет? — грозно осведомился Кемал-ага.
Пошчи грустно покивал головой.
— Да-да… письма, шалтай-болтай… У меня, председатель, собаки в душе воют… сна вовсе лишился, хоть пальцами глаза закрывай. То похоронки, то треугольнички эти, то треугольнички, то похоронки… В самом деле, назначь другого на почту, сил моих больше нет лицо от людей отворачивать, словно это я, шалтай-болтай, односельчан убиваю!..
Кемал-ага рассердился.
— Умный человек ты, ровесник, а слова глупые говоришь. Кого назначу? Мерина своего, что ли? Вон Алмагуль— четыре вьюка тащит и не жалуется. Так что ты уж сделай милость, молчи, пока я на тебя Юсупа-ага не напустил. Вот Кейик твою, пожалуй, направим помощницей к Алмагуль…
Сад был большой, гектаров пять, однако кто-то не поленился обнести его высоким дувалом. Кое-где дувал обвалился под тяжестью времени и дождей, но все дыры были тщательно заложены колючим сушняком маклюры и гледичии. Здесь безраздельно царил Газак-ага — худой, долговязый старик, у которого белоснежной была не только борода, но и густые кустики бровей. Он мне сразу заявил:
— Призреть сирот — дело богоугодное. Я не возражаю. Только учти, девушка Алмагуль, дети твои должны быть уважительными и послушными. Если начнут ветки ломать, мы с тобой не поладим. Фрукты понадобятся — сам давать буду, фруктов много, на всех хватит. Пусть играют в тени, пусть веселятся потихоньку, но не безобразничают. С тебя буду спрашивать, девушка Алмагуль, не с них. Пойдём, посмотрим, где что ставить.
И зашагал на негнущихся ногах, заложив руки за спину — владыка да и только, ничего не скажешь.