Сияй, Бореалис! Армейские байки
Шрифт:
— Начинаешь смекать, — заметил Седой. — Да, это более чем вероятно. У клана Семи Лун есть что-то, что является неким ключом. Остаётся только выяснить, зачем им этот ключ и почему предки клана решили это скрыть от потомков.
— И у них получилось это скрыть.
— Аисан во время нашего столкновения с Гарретом вскользь упомянула о каком-то кулоне в виде филина. Якобы за ним демоны и приходили. Помнишь семейные портреты в коридоре особняка?
— Да, помню.
— Не замечала ничего странного?
— Не обратила внимания, — призналась та.
— Это зря. У каждого человека на портрете был такой кулон.
— Такой кулон должен быть у Рейсан.
— За этим мы и едем.
— Разве Гаррет не сказал, что кулон остался у матери Аики?
— Да, это так, но дело в том, что у клана несколько таких кулонов. На каждую семью по кулону. Считать кулоны нам некогда, поэтому лучше скорее посетить всех, кто нам доступен на данный момент. Мы должны предупредить. Как мне сообщил генерал, всем представителям клана дополнительно будет выслано по письму. Если понадобится, все кулоны будут изъяты.
Седой закончил с лапшой, отложив баночку в сторону. Он уселся у стены, где обычно любил пережидать ночь, и уставился на зашторенное окно. В складках тюля играл лунный свет.
— Нам крупно повезло: я бы ни за что ни нашёл зацепку, не найди нас Огато, — продолжил парень. — Можно ли говорить о простой удаче?
— Скорее, это твоя жажда денег, — хмыкнула Лирет, готовя постель.
— А ты говорила, что это плохо. Как видишь, жажда денег порой спасает мир, — пробормотал тот.
Лирет приглушила свет и улеглась в постель. В комнате было светло не то от уличных фонарей, не то от полнолуния. Долго не спалось. Девушка ёрзала на кровати, чувствуя себя под присмотром напарника. Тот, как и обычно, сидел у стены как сторожевой пёс, ждал прихода незваных гостей и размышлял о чём-то попутно, изредка поглядывая на кровать. Было бы здесь темно, его присутствие не так бы ощущалось.
— Нас уже скоро будут считать за парочку, — устало проговорила Лирет. — Путешествуем вместе, ночуем тоже вместе, только бы войны никакой не было, и больше бы смахивало на романтику. Тебе хотелось бы так?
— Упаси духи, — откликнулся Седой. — Влюбляться в кого-то ещё раз я не выдержу. С чего ты разговор такой завела?
— Да так, уснуть не могу, а твоя монотонная речь действует успокаивающе, — съязвила та. — А вообще я думаю о том, что буду делать, когда война эта закончится. Для начала память придётся вернуть, вспомнить, где мой дом и кто я вообще. Я тут подумала, что нельзя так легко отказываться от прошлого, без него ведь не стало бы настоящего.
— Здесь ты как ни странно права.
— А потом хочу позабыть эту войну и найти своего человека, чтобы путешествовать с ним так. Эх, мечты…
Лирет зевнула, укутываясь в одеяло и прячась от неприятного сквозняка.
— Надеюсь, то, что ты сейчас сказала, ко мне никак не относится? — между делом спросил Седой.
— Отнюдь. Но будь ты менее эгоистичным, то наверняка бы вызвал у меня гораздо больше симпатий.
— Человек вырастает в то, что он никогда себе не мог позволить, увы.
— Выходит, тебе кто-то так сильно разбил сердце? — девушка перевернулась на бок и подпёрла голову рукой. — А какая она была?
Седой промолчал задумчиво, собирая в охапку мысли.
— Эгоистичная, — пробормотал он сухо. — Яркая, но такая слепая и беспечная, озабоченная лишь своей целью и ничем
— Она была настолько плохой?
— Она хороший человек, только вот всё потому что это я такой, — Седой коснулся груди. — Мои прикосновения ранят, и моё присутствие тоже весьма малоприятно. Я говорил, это потому что люди боятся: боятся боли, поэтому их и ранит. Впрочем, для меня это уже не столь важно, я как-то смирился.
— Это из-за той штуки в груди?
— Да, — серо ответил тот. — Штука в груди делает прану едва контролируемой.
— Тогда стоило ей всё объяснить сразу. Если она хорошая, то поняла бы.
— Я хотел, но…
Он не договорил. Тихонько поднялся и вышел из номера, скрывшись за дверью. Его тень проскользнула мимо и задела знакомым ощущением. Оно было действительно малоприятным, прямо как облако мелких иголок, вонзающихся в кожу. Объятия с ними было бы болезненным. Лирет перевернулась на спину и уставилась в потолок, вдруг вспомнив, как во время телепортации в Вечный Седой ухватил её за руку. Такой кратковременный, но довольно близкий контакт для него наверняка был чем-то особенным. А как же: вот так легко прикоснуться к кому-то. Та девушка была слишком глупа, чтобы это понять. Лирет сомкнула веки. Позже вернулся напарник, притащив с собой терпкий запах табака, который тут же наполнил комнату. Парень молча рухнул возле стены, издав глубокий вздох. Больше он не стал разговаривать и погрузился в свои мысли.
Страшно. Опять. Снова и снова — ощущение, когда колотится в груди, а желудок скручивает в тугой узел. Пальцы пульсируют, сжимая гриф скрипки. Мир сцены и мир зрителя соприкоснулись друг с другом: свет музыки и тьма духовного голода.
Опять…
Им нужна хорошая музыка, только тогда звери насытятся, их взгляд станет мягче. Но страшно. Это потому что никто не видел мир музыки таким, каким он был в глазах юной скрипачки. Никто не умел видеть звук так, как глаза способны видеть цветение деревьев или проливной дождь. Скрипачка всегда знала и чувствовала, что её музыка особенная. Однако звери были слепы: они лишь слышали музыку, но не чувствовали её.
Значит, нужно достичь их сердец!
Только вот пока никто не смог увидеть мелодию. По ту сторону сцены росла немая тьма. Мир скрипачки был далёк и не досягаем, как звёзды. Казалось, что и музыки никто не слышал. А скрипачка продолжала кружиться в танце, сплетая в воздухе узоры симфонии. Для голодных волков она была обезумевшей, что лишь пытается подражать великому. И когда сомнения разрослись цепким сорняком, скрипачка перестала видеть творение собственной души. Узоры осыпались пылью, мир мелодии обрушился, а звук исказился и стал нелеп до неузнаваемости. Казалось, что зрители, которые всегда напоминали голодных зверей, теперь зарычат по-настоящему, нападут, но растерзают не зубами, а едким взглядом и злой насмешкой.