Скала Таниоса
Шрифт:
— О чем это вы?
— Об английской школе. Надо ли говорить, что ходить туда тебе больше нельзя, об этом даже речи быть не может?
Таниоса внезапно затрясло, как будто в комнату хлынул поток ледяной воды. Ему стоило огромного труда выдавить из себя одно-единственное слово:
— Лэйш?(Почему?)
— После всего, что произошло, наше селение не может поддерживать никаких связей с этой школой. Наш шейх перед отъездом так именно мне и заявил. В присутствии нашего патриарха.
— Пусть шейх решает за своего идиота сына, но не за меня.
— Я запрещаю тебе так говорить, ведь мы находимся под его кровом.
— Раад никогда ничему не желал учиться, он ходил в школу наперекор
— Того, что ты успел выучить, вполне достаточно. Поверь моему опыту, если будешь слишком много знать, ты уже не сможешь выдержать жизнь среди своих. Надо усвоить в точности столько, сколько нужно, чтобы с полным правом занять подобающее тебе место. Это и называется благоразумием. Будешь помогать мне в моей работе, я тебя всему обучу. Ты уже мужчина. Пришло время, когда ты должен сам зарабатывать свой хлеб.
Помертвев, Таниос поднялся с места:
— Я больше не буду есть хлеба.
Потом он забрался к себе наверх, в нишу, где обычно спал, улегся и больше не двигался.
Сначала домашние думали, что это ребяческий бунт. Но когда назавтра солнце встало, потом закатилось, а Таниос так и не разжал зубов ни чтобы заговорить, ни чтобы поесть, даже воды ни глотка не выпил, Ламиа перепугалась, Гериос заперся у себя в кабинете под предлогом, что надо просмотреть свой гроссбух, но главное, он хотел спрятать свою тревогу от посторонних глаз. А весть уже облетела все селение.
В среду вечером, на четвертый день голодовки, язык у Таниоса обметало, глаза были сухи и неподвижны, а поселяне толклись у его изголовья, одни пытались поговорить с ним — тщетно, он не желал никого слушать, другие приходили поглазеть на это странное зрелище — молодого человека, по собственной воле тихо скользившего под уклон к могиле.
Испробовали все. Пугали адом, который уготован самоубийцам, стращали запретом на церковное погребение… он ничему больше не верил и, казалось, ждал смерти, словно Ухода в волшебное плавание.
Даже когда Гериос пришел и в слезах обещал, что позволит ему вернуться в пасторскую школу, только бы он согласился выпить этот стакан молока, он ответил, даже не взглянув на него:
— Ты мне не отец! Я не знаю, кто мой отец!
Несколько человек слышали эти слова, один сказал:
«Бредит, бедняжка!» Ведь теперь они боялись, как бы и Гериос не покончил с собой — от горя и стыда — одновременно с Таниосом.
Это было в четверг, пятый день голодовки, и кое-кто из посетителей теперь уже предлагал покормить его, разжав ему рот силой, но другие отсоветовали, опасаясь, как бы он от такого лечения не умер, задохнувшись.
Все стали терять голову. У всех почва ушла из-под ног, даже у самого кюре. Но только не у хурийе.Когда Ламиа, ее младшая сестра, пришла к ней и, плача, свернулась в ее объятиях клубочком, как маленькая, она встала и заявила ей:
— Есть одна вещь, которую надобно сделать, и сделаю ее я. Ламиа, отдай своего сына мне!
Не дожидаясь ответа, она бросила мужчинам:
— Мне нужна повозка.
Таниоса в полусознательном состоянии перенесли в нее и уложили позади. Хурийесама взялась за вожжи и двинулась по проезжей дороге, проходившей по вершине замкового холма.
Никто не решился последовать за ней, все только глядели вслед, пока не улеглась дорожная пыль.
Час был послеполуденный, стояла сушь, и фисташковые деревья были одеты розовеющим бархатом.
Жена кюре остановила повозку лишь тогда, когда она подъехала к воротам английской школы. Она сама подняла сестрина сына на руки и пошла с ним к дому. Пастор, а за ним и миссис Столтон вышли ей навстречу.
— Он умрет
Она опустила его на их протянутые руки, не ступив на порог их дома.
ПРОИСШЕСТВИЕ V
ДРЕВНИЕ ГОЛОВЫ
Во дни, последовавшие за этим внезапным событием, мы с миссис Столтон могли наблюдать одно из самых необычных явлений. Волосы Таниоса, до того дня бывшие черными с золотисто-каштановым отливом, стали белеть с встревожившей нас быстротой.
Мы часто дежурили у его изголовья, ухаживали за ним, и нам нередко казалось, что число седых волос растет не по дням, а по часам. Менее чем за месяц этот пятнадцатилетний мальчик обрел седую шевелюру старца.
Не знаю, может быть, чудо сие объясняется голоданием, ибо именно этому испытанию он себя подверг, или какой-либо иной естественной причиной. Но жители той местности увидели в этом особый знак для самого Таниоса и, вероятно, для всей округи. Было ли предзнаменование добрым или нет? Здесь мнения расходятся.
Предрасположенные к суеверию здешние обитатели не могли смириться с противоречивыми толкованиями данного явления, но я не счел эти пересуды достойными внимания.
При всем том мне помнится, что в этой области Предгорья существует некая легенда о ранней седине, с незапамятных времен эпизодически появляющейся во времена раздоров и смут, а вскоре после их окончания исчезающей. Пораженных ею людей называют «древними головами» или «безумными мудрецами». Некоторые утверждают даже, что это вновь и вновь оживает один и тот же персонаж. Впрочем, в местностях, где обитают друзы, вера в переселение душ издавна пустила крепкие корни.
Если верующим, когда они умрут, уготованы райские кущи, то Таниос, пережив смерть начерно, обрел в награду черновой набросок рая, так что Всевышний, по-видимому, не разгневался на него за самовольное намерение покончить счеты с жизнью. Конечно, замок шейха был просторен, но там мир был ограничен высокими стенами и лобызаниями рук. Чернильницы там стыдливо прятались, а четки выставлялись напоказ. А в пасторском доме уважение шагало в ногу со знанием. Таниос пока находился на самой низшей ступени лестницы, но чувствовал, что способен одолеть их все. До библиотеки было рукой подать, там жили книги, облаченные в драгоценную кожу, он любил раскрывать их, даже те, которые сможет понять не ранее чем через несколько лет, и слушать, как похрустывают переплеты. Настанет день, и он их все перечитает — для него это было неоспоримой истиной.
Однако новая жизнь не сводилась к этой библиотеке, кабинету преподобного, сводчатым потолкам классных комнат. На втором этаже у него отныне была своя собственная комната. До сей поры она предназначалась для заезжих гостей, сплошь англичан или американцев из Соединенных Штатов, но Столтоны тотчас со всей определенностью объяснили своему нежданному пансионеру, что теперь она принадлежит ему. Там имелась кровать. Кровать под балдахином. Таниос ни разу в жизни не спал на кровати.
В первые дни он был еще слишком ослаблен, да и соображал слишком плохо, чтобы должным образом оценить мягкость этого ложа. Однако же очень скоро он к нему привык, да так, что уже спрашивал себя, как смог бы опять улечься на пол, где постоянно опасаешься змей, а под одеялом того гляди обнаружишь скорпиона или бледную ящерку бу-браисс,чьи укусы жгутся, как огонь, а главное, кошмар здешних мест, ужас его детства, «мамашу-сорок четыре», иначе говоря, тысяченожку, о которой рассказывают, будто она забирается к спящему в ухо, чтобы потом впиться ему прямо в мозг!