Скандинавский детектив. Сборник
Шрифт:
— А почему воооще кому-то надо умирать? — спросила она и пожала плечами.
Еще вчера я сообщил им горестную весть о скоропостижной смерти Манфреда Лундберга. Она вызвала весьма оживленный обмен мнениями, который все еще продолжался. Старик относился ко мне весьма благосклонно, ибо получал таким образом исчерпывающую информацию обо всем, что происходит в окружающем мире.
Обед шел к концу, и мы приступили к десерту — черносливу со взбитыми сливками. Через несколько минут мы встанем из-за стола и перейдем в библиотеку, где будем пить кофе. Старик, как всегда, предложит мне сигару, а я с благодарностью возьму и непременно поинтересуюсь, что это за сорт.
— На Манфреда всегда можно было положиться, — сказал Бринкман. — Он был человек рассудительный. Остальные ему в подметки не годятся. Взять хотя бы Германа Хофштедтера, он просто экстремист!
Последние слова старик словно выплюнул вместе с косточкой и тут же сунул в рот еще одну черносливину. С наслаждением ее обсасывая, он обвел взглядом стол — от меня к жене и затем к Ульрике.
— Извините, но позволю себе с вами не согласиться, — решился я. — Ведь отсюда вовсе не следует, что он плохой юрист.
— Ах, у папы такие старомодные взгляды! — вздохнула Ульрика. — Не обращай внимания.
Она посмотрела на меня и улыбнулась, блеснув великолепными белыми зубами. Я не замедлил улыбнуться в ответ.
— Это только означает, что парню не хватает здравого смысла, — заявил старик. — А на людей, которым не хватает здравого смысла, нельзя полагаться ни в коем случае!
— Ты слишком категоричен, — вздохнула фру Эллен.
— Слышал, слышал, — отмахнулся старик.
Ульрика все еще сверкала своей белозубой улыбкой и снова пожаЛа плечами.
— Опять начинаете?
Сунув в рот очередную черносливину, старик внимательно посмотрел на дочь и фыркнул:
— А тебе нужно быть снисходительнее к старикам родителям!
Это была его любимая шутка, но, поскольку он говорил с полным ртом, иронии в его голосе не было слышно. Он сосал чернослив и косился на дочь. Когда он наконец проглотил ягоду, кадык на миг исчез под воротником и снова вернулся на место. Старик довольно облизнулся и опустил густые брови, прикрыв ими чуть ли не пол-лица.
— Господь понял, что я имел в виду, — сказал Бринкман.
Он полез было ложкой в тарелку, чтобы подцепить еще одну черносливину, но они уже кончились. Старик окончательно расстроился, отложил ложку и вытер рот салфеткой. Все встали из-за стола.
У хозяина была типично профессорская фигура в форме спелой груши — он слишком много ел и слишком мало двигался. Говорят, в свое время он подавал большие надежды как ученый, но, став профессором, быстро покончил с научной работой и впал в чревоугодие. Он вел почти растительный образ жизни и, судя по всему, был вполне доволен судьбой. Теперь его ничто не интересовало, кроме вкусной еды, крепких напитков и университетских сплетен.
Голова у него по форме тоже была похожа на грушу, вернее, стала похожа. В библиотеке висел его юношеский портрет, на котором был запечатлен совершенно другой Филипп Бринкман, тот самый, которому много лет назад фру Эллен отдала свою руку и сердце. Глядя на портрет, можно было предположить, что с годами голова профессора претерпевала немалые изменения. Нижняя часть лица расширилась и стала чрезвычайно массивной за счет верхней части черепа, которая все усыхала в объеме. Происходило явное смещение центра тяжести. В этом не могло быть никаких сомнений.
Когда мы стояли в библиотеке возле красивого курительного столика и я любовался юношеским портретом профессора, он вдруг подошел ко мне вплотную и сказал, склонив голову набок:
— Герман Хофштедтер пишет только о трудовом праве, а это далеко не самая интересная проблема в юриспруденции. Кроме того, он законченный догматик и доктринер. Эрнст Бруберг не умеет работать самостоятельно: его совершенно испортил Рамселиус со своим дурацким методом.
Бринкман растопырил пальцы левой руки и указательным пальцем правой загибал их один за другим.
— Эрик Бергрен — одаренный малый, но он еще мало что успел, а Петерсен не здешний.
Он говорил со мной очень доверительно, но это была та самая Доверительность «с позиции силы», которая не терпит никаких возражений. Закончив последнюю тираду, он вопросительно посмотрел на меня.
— Конечно, вам виднее, — уклончиво ответил я.
Его левая рука вдруг опустилась на стоявший на столе сигарный ящик. Надо сказать, что в этот момент у меня появилось чувство, будто меня подкупают.
— Попробуй-ка эти сигары, — предложил Филипп Бринкман.
Как пай-девочка, Ульрика налила всем кофе. Старик с женой устроились на софе по другую сторону длинного стола, а я со всеми удобствами расположился в глубоком кресле. В одной руке я держал сигару, в другой — чашку кофе и наслаждался комфортом. Изредка я потягивал сигару. Да, старик разбирался в таких вещах.
— Ты сейчас совсем как папа в молодости, — сказала Ульрика.
В ее голосе звучал еле сдерживаемый смех. Она стояла возле окна на фоне бледных зимних сумерек. Я видел только ее силуэт. Старик мгновенно пришел мне на помощь.
— Не обращай внимания. — Он помахал сигарой. — Нам она так же дерзит! Ничего, привыкнешь. Да и она с годами угомонится.
Я тоже махнул в ответ толстенной сигарой и с достоинством ответил:
— А меня это нисколько не волнует. Я даже не обращаю внимания. Она для меня как воздух.
Я снова взглянул на Ульрику. Я чувствовал, что где-то там, в темноте, она улыбается сейчас своей широкой ослепительной улыбкой. Она стояла так, что я не видел ее лица, и, очевидно, знала об этом.
У Ульрики Бринкман высокая грудь и полная, чтобы не сказать пышная, фигура. Однако благодаря высокому росту она все-таки кажется стройной. У нее крупное, но удивительно красивое лицо, большие голубые глаза и розовые щеки. От нее веет какой-то благоуханной свежестью. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа на свежеиспеченную булочку. Эта прекрасная женская плоть вызывает невероятное желание, которое пронизывает меня с головы до пят. У нее красивые длинные ноги, и вся она, такая мягкая, красивая и желанная, охотно идет мне навстречу, порой даже слишком охотно. У нее длинные светлые волосы, и вообще она олицетворяет собой тот тип белокурой красавицы, от которого сходят с ума люди с юга. Ульрика похожа и на отца, и на мать в дни их юности, а ведь когда-то они были очень красивой парой.