Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Вечером пришел хмурый Бектемир с двумя товарищами. Он повел их красть скот, а вернулись они с пустыми руками. Не зная, что в лачуге сидит Маман, он еще с порога разразился бранью:
— Проклятая жизнь! Ни единого светлого дня не видим. Так и умрешь, другого имени, кроме «вор», не услышав! Теперь хоть убейте, хоть с голоду подохну, а воровать не пойду…
Увидев Мамана, он нимало не смутился, обрадованный, после долгой разлуки, бросился к желанному гостю, вопя: «Бий-ага!»
Маман-бий не морочил ему голову мелкими упреками, обнял по-братски, и за полночь длился их долгий разговор. А наутро, собрав всех ребят, развязал Маман-бий свой черный мешок.
— Вот, джигиты, привез вам семена пшеницы. Надо сеять!
Как завороженные смотрели парни на крупное золотое зерно. И хотя вслух никто не спросил: «А где быки, где соха, где ярмо, откуда взять лемех?»- но вопросы эти вертелись у них на языке, и они стояли молча, растерянные и смущенные.
— Не бойтесь, — сказал Маман. — Вам не все засевать придется. Знаю, знаю я ваши мысли. Разбаловал вас лес, стали вы дичать, труда боитесь. Хватит с вас, если засеете хоть с пол-батмана. Остальные семена повезу Бегдулле Чернобородому. Они там сами вместо волов впрягутся, а посеют.
Хотя Бектемир да и все ребята жалели, что зерно из их лачуги уходит в чужие руки, и ревность-то их одолевала, но было уже поздно, перечить бию они не посмели. А Маман, отсыпав им с три четверти батмана, завязал мешок, вынес его, с трудом обхватив обеими руками, приторочил к седлу и, уже собираясь садиться на коня, окликнул:
— Эй, пучеглазый, езжай в сторону Кара-Терена, в аул Есим-бия. Скажи, пусть завтра к вечеру приедет к Есенгельды-бию на дом. Я там буду. А ты, Бектемир, с ребятами пригляди землю для посева. Смотри, как бы не пустили семена на куирмаш! [4]
4
Куирмаш — жареное зерно.
…Бегдулла Чернобородый встретил Маман-бия с открытой душой, начал было прощения просить за прежнюю дерзость, но Маман только рукой махнул: ладно! Как услышал Бегдулла, что привез Маман пшеницу, тотчас разослал своих ребятишек по соседям, быстро собрал односельчан.
— Джигиты! — радостно крикнул он, покрывая многоголосый шум толпы. — Бий привез нам пшеницу сеять. Говорите, кто мне по силе под стать, будем сами в соху впрягаться!
— Я! — сказал дюжий, кряжистый, как обрубок карагача, джигит с волосатой грудью.
— Я! — сказал другой и встал. — Я…
Маман намеревался оставить в этом ауле половину привезенных семян, но, видя горячее желание людей трудиться, отдал им все три батмана. У Бегдуллы заночевал, а утром вместе со всеми пошел выбирать земли, валить пригодные для сохи и ярма турангили, а после полудня поехал в аул Есенгельды.
3
Богатый аул Есенгельды-бия сразу отличишь среди других каракалпакских аулов. Вольно раскинулся он на широкой, вытоптанной скотом поляне: ни кустика, ни травинки не сыщешь между просторными загонами. Но зато вдали за аулом стеной встают дремучие лесные чащи, подковой охватывающие его с трех сторон.
Отсюда по дороге, идущей дном высохшего озера, заросшей редким камышом, движется на юг, в сторону Амударьи, группа осанистых нарядных всадников. Это посланцы Мухаммед Амин-инаха, привозившие Есенгельды-бию пресловутую новую юрту. Три дня красовались они во главе пира, а теперь отбывают обратно. Впереди на расстоянии копья едет Гаип-бахадур, человек огромного роста, с пухлым и красным, как лепешка из джугары, лицом, с густой черной бородой и усами. На голове у него традиционная черная шапка. Изредка подхлестывая камчой своего могучего пышногривого коня, он с треском крутит и ломает верхушки редкого камыша и кустарника, задевающие его стремена, чтобы — не дай бог! — не коснулись они знатных гостей, едущих сзади. За Гаип-бахадуром следует на остроухом темно-буром скакуне сам Есенгельды-бий в легком шелковом халате, в высокой арабской меховой шапке огненного цвета. На аршин опережает он свою свиту, а потому, беспрестанно оглаживая бороду, к которой липнет пух от созревших камышей, то и дело оглядывается, поддерживает непринужденную беседу. За Есенгельды-бием поспешает полный и моложавый, с круглым бледным лицом, обрамленным реденькой бородкой, глава рода кенегес Аманкул-бий, ближайший соратник Есенгельды по давней перекочевке. Под ним косматый серый конь, на нем высокая черная меховая шапка, чуть сбитая набекрень, и желтый халат, широкие полы которого прикрывают поклажу, притороченную к крупу коня. Аманкул слушает разговор своих спутников с видимым интересом. За старшими едет худой желтолицый юноша в потрепанной черной шапке и выцветшем верблюжьем халате. Беспечно провожает он глазами вспархивающих из-под копыт всадников фазанов и шарахающихся в стороны трусливых шакалов и жирных барсуков. Юный потомок Давлетбай-бия, Курбанбай-бий живо воображает, как бы он гонялся сейчас за всем этим зверьем на своем огромном тощем гнедом коне с белой звездочкой на лбу. Видимо, юноше барсуки и фазаны куда интересней умных разговоров.
Провожая сына на той, мать Курбанбай-бия, почтенная Шарипа, сама достала из хурджуна мятую черную шапку Давлетбай-бия и надела на сына с наказом с головы не снимать, ибо в эту шапку впитался отцовский дух.
А Есенгельды-бий разглагольствовал не умолкая:
— Не помню, говорил я уже вам об этом или не говорил, но в прежние времена, когда наместники хивинского хана — инахи — были простым смертным недоступны, предок почтенного Мухаммед Амин-инаха, приславшего мне юрту, Умбай-инах, был главой придворных его высочества хана, происходившего из аральских узбеков, Кунград населявших. Я рад, что божьего милостью удостоился внимания такого высокопоставленного и великодушного человека, как наш инах… А замечаете ли вы, господа мои, что, кочуя, народ наш все уменьшается в числе? Вот для того чтобы положить этому конец, навечно поселившись на одном месте, мы и пришли под высокую руку умнейшего правителя этого. И уж чтобы быть до конца откровенным, поведаю вам тайну своего сердца, слова самого досточтимого Мухаммед Амин-инаха: если будет на то воля божья, вскоре взойдет он на ханский престол. Вот тогда-то и станет ваш Есенгельды по-настоящему Есенгельды-благополучным. Народ укрепится…
— Наверное, вы хотите рассказать нам предание о Тубиршик-султане, Есенгельды-бий? — угодливо молвил Аманкул-бий.
Есенгельды расхохотался.
— Хитер ты, Аманкул-бий! Понял я, на крючок меня подцепить хочешь… Ну-ну!.. Так вот: с полсотни лет тому назад жил-был храбрый дед наш по имени Тубир-шик-султан. Хивинский хан, когда одолевали его враги, призвал на помощь нашего деда с войском. А когда враги были разбиты, хан, силы нашего Тубиршика опасаясь, приказал тайно заманить его в сети и убить. Да, да, много было у хивинских ханов непонятных, темных дел. Сам Мухаммед Амин-инах мне рассказывал, что в тот год, когда мы сюда переселялись, хан подослал к нам своих соглядатаев: «Идите, мол, разведайте, что каракалпаки на кунградском базаре покупают». Ну, что могут покупать вечно голодные, без крова над головой горемыки? Одежду — только поношенную, а пищу — потроха. Если надо дорогу спросить у такого же бедняка, как они сами, спросят, поговорить захотят — к нему же. Так соглядатаи хану и донесли. «А народ-то этот, оказывается, глупый, — сказал хан, — хорошего от плохого не отличает. Пусть пока живут-насыщаются, мы их, когда надо будет, голыми руками возьмем…» Теперь нам, потомкам обманутого Тубиршик-султана, надо самого хана в коварстве превзойти. Знай, Аманкул-бий дорогой, сейчас рот разевать не время. Будешь мягким как пшеничная мука — съедят, колючим да задиристым — тоже не пожалеют. Будешь из упрямства против ветра плевать — халат перепачкаешь, против течения поплывешь — назад отнесет… А вот если Амин-инах вступит на престол, а мы его с божьей помощью под локотки поддержим, — и он и мы внакладе не останемся. Есть у нас на сей счет некое соглашение.
— Курбанбай-братец, ты слушаешь? Отец твой Давлетбай-бий был человеком мудрым. Не знаю, разве что в мать ты уродился, а если в отца — порядочный человек из тебя выйдет.
Седло под молодым бием пухом стало, он слегка сжал коленями бока своего гнедого, и тот, трубно заржав, вырвался вперед, поравнялся с темно-бурым скакуном Есенгельды-бия.
Всадники выехали к Кок-Узяку. Кучка джигитов, рыбачивших на берегу, со смехом о чем-то толковавших между собой, примолкла; джигиты, косясь на господ, провожали их злыми глазами.
— А Маман-бий где? — отчетливо прозвучал в наступившей тишине голос какого-то рыбака.
И, не сообразив по молодости лет, понравится ли это Есенгельды-бию, ввязался в разговор юный Курбанбай-бий:
— Зачем вам Маман-бий, когда Есенгельды-бий с нами?
— А мы по Маману соскучились!.. На кой нам бий, у которого язык не поворачивается нам «бог в помощь» сказать!
Точно молния ударила в середину веселой гурьбы всадников, потешавшихся рассказами речистого Есенгельды-бия. Опустив глаза, проезжали они мимо рыбаков, бесшумно, как рыба, когда плывет вниз по течению, не шевеля плавниками.