Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Как ни назови этот народ, слепым ли, глухим ли, а все ж это твой народ! — молвил он с горечью.
Хотя Есенгельды-бий говорил спокойно, но сердце его сжалось тревожно, в смятении он сильно ударил в бока коня ногами, обутыми в стальные стремена. И конь, плавно шагавший по дороге, всхрапнув, затанцевал на месте, упираясь.
Давно уж понял Аманкул-бий, что мудреные речи Есенгельды, его замысловатые иносказания неизменно направлены против Маман-бия, однако Аманкул твердо усвоил хитрое правило «не плевать против ветра», а потому притворялся, что ничего не понимает, молчал. Но терпению юношески опрометчивого Курбанбай-бия пришел конец.
— А может быть, и вправду, Есенгельды-ага, люди скучают по Маман-бию? — сказал он, поднимая на Есенгельды бездумные детские глаза.
— Об этом-то я и скорблю, братец мой милый. Из-за этих своих русских оставил Маман родителей без детей, младенцев осиротил, весь народ покоя лишил, землю кровью залил. А неразумный мой народ никак не может в этом разобраться, тянется к Маман-бию. В год великой беды Бегдулла Чернобородый поймал его на дороге, посадил на серого осла задом наперед, — словом, проучил хорошенько за все его каверзы. Но вот у мамаши твоей чересчур жалостливое сердце вдруг оказалось — выручила она Мамана. — В волнении Есенгельды захлебнулся собственной слюной. — Хотя и тигр и тигрица вроде бы одинаково охотятся на скот, но у тигрицы другой аппетит и повадки другие, Курбанбай, братик мой меньший! Ну, да тебе это по молодости твоей еще не понятно… А Маману все неймется, — упрямый. Пришел он со слезами к Убайдулла-бию на Жанадарью, выпросил коня, сел на него и давай шнырять по аулам вдоль и поперек, кружить головы разоренному народу. Сначала он все носился со своими русскими: «великая страна», да «русское оружие», да «бумага большой надежды». Но потом видит: никому до этого дела нет, угас и скрылся. И вот в бытность мою в Кунграде слышу, что какой-то каракалпакский бий попрошайничает в Шаббазе, пшеницу клянчит. Видимо, это и был Маман-бий. Разве не слеп и не глух тот народ, что скучает о человеке, который, забыв наставления мудрого Амина — инаха нашего, заботясь о своих мелких делишках, позорит народ каракалпакский? Давно ли люди гнали Мамана, как бездомную собаку, камнями в него кидали. А теперь, извольте видеть, скучают по нем! Ох, накличет народ черные тучи на свою голову!
Если правду сказать, кто нашел для народа этот райский приют, край светлых озер? Я! Я, и только я! А кто такой Маман? И впрямь голодный пес, плетущийся за кочевкой!
Хотя Гаип-бахадур и ехал впереди, но до него доходили обрывки разговора, и лицо его начало темнеть. Конечно, Есенгельды-бий помог ему обжиться на новом месте, и теперь Гаип поправил свое хозяйство, живет не хуже, чем на Сырдарье. Но он любил Мамана и не хотел, чтобы о нем говорили дурно. Желая положить конец мелкой клевете на большого бия, Гаип натянул поводья, приостановил коня.
— А не получилось ли неудобным, Есенгельды-бий, что на той не пригласил никого из местных казахов, не пригласил даже достойного брата почтенного Айгара-бия — Мырзабек-бия? — заговорил бахадур.
Всегда вы бросаетесь чесать мне то самое место, которое у меня не чешется! — раздраженно, срываясь на визг, крикнул Есенгельды. — Самые подлые из казахов, разоривших нашу землю, это именно те, кто пристал к нам и на новом месте как заплатка к чекменю! Все они предатели, и мы еще заплачем от них кровавыми слезами. Как вспомнишь, что Маман-бий, вечно нос сующий не в свое дело, показал этим казахам прекрасное стойбище да еще назвал какую-то там речку Казахдарьей, просто задыхаешься от гнева! Воистину этот смутьян Маман-бий — несчастье всего нашего народа!..
Если судить по тому, что все мы слышали, а многое даже видели своими глазами, эти казахи немало помогали народу, о котором вы тут толкуете, — упрямо стоял на своем Гаип-бахадур. — Да вы сами не хуже меня знаете, что султан Ералы согнал Мырзабек-бия, и друга его Седет-керея с их собственной земли, согнал за то, что они нам, каракалпакам, помогали.
Вы с Маман-бием хоть и на разных полях росли, но, похоже, все-таки одного поля ягода, — ехидно заговорил Есенгельды, слывший острословом от берегов Кок-Узяка до самой Белой переправы, заговорил и осекся, увидев, что Гаип-бахадур торопливо слезает с коня.
Глянул вперед, — навстречу едет Маман-бий. В замешательстве оглянулся на спутников, но они, забыв Есенгельды-бия и его великое словесное искусство, спешно соскакивали с коней. Есенгельды нахмурился, как туча, внутренне кипя от злобы, сначала молча наблюдал, как пешие его товарищи почтительно здоровались с сидящим на коне Маман-бием, а потом и сам поздоровался, правда не сходя с коня.
А так как в голосе Мамана, который вежливо сказал, что ехал поздравить Есенгельды-бия с новой юртой, не было и следа обиды, Есенгельды и сам не заметил, как выехал вперед, приглашая Мамана и всех присутствующих снова к себе в аул.
Новая белая юрта Есенгельды-бия, обвязанная узорчатой пестрой тесьмой, сверкала среди старых черных юрт, лачуг и землянок, как полная луна, взошедшая на звездное небо.
Но гости, сидящие в этой юрте, забыв о ее красоте и пышном убранстве, который уже час ведут горячий многоголосый спор. Кроме прежних своих спутников Есенгельды-бий пригласил еще человек пять соседей-кунградцев, и все они тоже вмешались в словесную битву, а кому говорить не досталось, молча кивали головой на каждое слово Есенгельды-бия. Как и подобает хозяину, он сидел ниже гостей и вел себя скромно, однако не упуская случая вставить свое веское слово в разговор, когда представлялась к тому малейшая возможность.
Спорили о завтрашнем дне народа. Маман-бий пересказал собравшимся слова Багдагуль о том, что постепенно народ каракалпакский с лица земли исчезнет, и заклинал немедленно принять меры, чтобы этого не произошло. А единственное средство предотвратить несчастье сегодня у нас в руках. В народе много вдов и сирот, но мало рождается детей. Надо отдать приказ, чтобы все эти овдовевшие горемыки, осиротевшие девушки и юноши без всякого калыма вступали в брак, жили совместно. Вот тогда и будет у нас много детей и род каракалпакский не переведется.
Если бы это предложил Есенгельды-бий, присутствующие сразу бы его поддержали, но то, что первым заговорил Маман-бий, вызвало такой шумный спор, что и конца ему не было видно. Да к тому же Маман-бий подлил масла в огонь — намекнул на не подобающую хозяину дома горячность Есенгельды-бия, никак не желающего отстать в словесной перепалке, да еще помянул предсмертные заветы большого бия Кунграда, покойного Рыскула, в пример сородичам его поставил, и тут-то, стремясь унизить Мамана недвусмысленным намеком на мужскую несостоятельность, крикнул один из прихлебателей Есенгельды:
— А сами-то вы можете жениться?
— Женюсь. — Спокойный голос Мамана уверенно и громко прозвучал в мгновенно наступившей тишине. — Женюсь на овдовевшей снохе Юсуп-бия из рода табаклы.
Тягостную эту тишину нарушил насмешливый голос Аманкул-бия, внимательно следившего за настроением Есенгельды-бия:
— Вот, оказывается, почему вы, Маман-бий, хотите заставить людей пережениться! Сами хотите попробовать!
Громовой хохот потряс нарядную юрту. Есенгельды-бий смеялся до упаду. Не смеялись только Есим-бий да Гаип-бахадур.