Сказание о Маман-бие
Шрифт:
От их визга и брани у Мамана голова кругом пошла, и он рванулся.
— Нет, ты погоди! Будешь у меня мерином, проклятый! — не помня себя, вцепилась в него Абадан, и тогда, не вытерпев, Маман пнул ее ногой, но наседающие со всех сторон женщины не дали ему отпихнуть от себя обезумевшую от злобы товарку, и Маману пришлось бы плохо, если бы не подбежавшие ему на помощь Бегдулла и Нурабулла. Парень обхватил Абадан сзади и оторвал от бия.
Женщины смешались, Маман, как лев, прорвавший старую сеть, стряхнув с себя своих мучительниц, с трудом встал. Вытирая кровь с лица рукавом, он искал глазами Абадан, а она барахталась в мощных объятиях Нурабуллы, и ноги ее не доставали до земли.
— Ну-ка, Абадан, повтори, что за вздор ты тут орала? — угрюмо молвил Маман.
— Женщины, а вы что? Вы что молчите? — визжала, извиваясь, Абадан. — Скажите ему! Все вместе скажите!
— Не признаем мы вашего указа! — загомонили они, вновь, хотя и не столь уж решительно, приближаясь к Маману.
— А ну, Маман-бий, отменяй немедленно свой указ! — Сильный и звучный голос грянул словно бы с неба. Все обернулись.
К толпе рысью приближались четыре всадника, во главе с Есенгельды-бием.
Руки Нурабуллы разжались. Абадан, скользнув наземь, толкнула его и отбежала к женщинам.
— Эх ты, старый козел! Слушай больше свою дурную вдову, людей-то не смеши! — завопила она. — Ты что, вдов, что ли, пожалел? Так мы не нуждаемся! Баба и без мужика проживет, не ахнет. Лучше в одиночку век вековать, — и она победно глянула на спесиво подбоченившегося на своем скакуне Есенгельды, — чем того вон пешего дурня баловать!
— Заткнись, женщина! — рявкнул кто-то со стороны. — Не твоего ума дело большого бия указы обсуждать!
От аула вслед за готовыми к драке пучеглазым джигитом и Бектемиром бежали трое парней с палками. Это неожиданное подкрепление обрадовало и удивило Мамана: откуда было парням знать, что на мирном поле разгорится вражда?
— Люди! — крикнул Маман, поднимаясь на холмик. — Если вы думаете о народе, не отвергайте моего указа, в нем наше будущее! Джигиты, гоните прочь отсюда эту бесстыжую Абадан!
Бектемир и его товарищи ринулись к Абадан, как голодные беркуты на дичь, но всадники Есенгельды преградили им дорогу.
— Валите их с коней, джигиты! — приказал Маман. Бегдулла и Нурабулла хватали под уздцы храпящих коней и сдергивали всадников с седел, а парни, поймав Абадан, связали ее же собственной шалью, щедро награждая бьющуюся, кусающуюся в ярости женщину тумаками.
Есенгельды немедленно воспользовался волнением людей, чтобы подогреть вот-вот готовое вспыхнуть недовольство собравшихся.
— Неужели мало тебе слез этих несчастных, что пролили они по твоей вине, Маман-бий? — громко провозгласил он.
— Люди! Народ! — истошно вопила связанная Абадан. — От глупого рождается глупый! Набейте рот землей извергу этому Маману, пока ублюдки его не заполонили весь свет! Люди! Бейте его…
Бектемир бросился к связанной женщине и вытянул ее по спине палкой. Абадан подпрыгнула, перевернулась, как рыба, выброшенная на песок, и умолкла, обливаясь слезами.
Безжалостный… глупый… не знаешь, кого любить… — горестно бормотала она, но никто не слушал ее, и она, выбившись из сил, затихла. Скучившись, как овцы, завидевшие волка, женщины испуганно глядели на беспомощную Абадан.
— Кто еще против моего указа? — громко спросил Маман-бий.
Все молчали. Маман бросил вопросительный взгляд на Есенгельды: «Ты, что ли, против?»-говорил его взгляд.
Только что гарцевавший на своем со скрипом грызущем удила скакуне, Есенгельды повернул его, намереваясь убраться восвояси.
— Погоди, Есенгельды-бий!.. — процедил Маман сквозь зубы.
— Пес, стоящий на земле, не лает на льва, сидящего на коне! — надменно молвил Есенгельды.
Маман сделал джигитам знак глазами, и они мигом вырвали поводья коня из рук всадника.
— Валите его!
Есенгельды мгновенно оказался на земле.
— Скажи, Есенгельды-бий, ты против моего указа? Есенгельды с презрением отвернулся.
— Кто убил моего коня?
— Я приказал убить! — ответил Есенгельды.
— Джигиты, волоком тащите их за мной! — распорядился Маман-бий, направляясь к одинокому туран-гилю, возвышающемуся посреди поля, засеянного пшеницей. Джигиты под руки поволокли Есенгельды и его спутников. Женщины, дрожа от страха, тихонько плелись следом.
— Бегдулла, принеси повод коня Есенгельды-бия! Да будет турангиль виселицей, а повод — петлей.
Над голой равниной, в недрах которой лежали семена пшеницы — надежда завтрашнего дня, воцарилась мертвая тишина, только воробьи беспечно нарушали ее своим чириканьем.
Маман-бий ловко влез на дерево, выбрал толстый сук, укрепил на нем повод, спустил петлю и повернулся лицом к безмолвствующим людям. Взгляд его остановился на Есенгельды, хотя и заметно обмякшем, но все еще не упускавшем возможность кольнуть противника ядовитым словом:
— Ну что ж, Маман-бий, кого первым повесишь? Вешай, вешай скорей, пока люди не вспомнили, что за счастье народа я вместе с тобой посла джунгарского убил и Гаип-хана убил. А кто, как не я, первый привел народ на благословенную эту землю, врагу недоступную? Слушай, коли сам не знаешь, что у каракалпаков от веку не бывало своих ханов. А коли нет хана, так и виселицы быть не может. Не очень-то своевольничай с народом, в камышах приютившимся, за льва себя не выдавай! Ты не хан. Руби-ка перекладину своей виселицы, пока тебя самого на ней не вздернули!
— Я всегда считал тебя человеком, верным своему слову, Есенгельды-бий, — сказал Маман. — И сейчас мне нравится, что ты, не собираясь плюнуть против ветра, не побоялся встать против него грудью. Но все же я тебя повешу. Джигиты, наденьте ему петлю на шею!
Два джигита, державшие Есенгельды под руки, нерешительно шагнули вперед. Все замерли, но сквозь толпу, тяжело дыша, пробился старик Омар и пал к ногам Мамана, с плачем целуя землю.
— Бий, сынок, прости ты его, помилуй! Пусть не будет вражды в нашем народе! Уважь седины мои, старость мою пощади!