Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Три ночи переночевал Маман-бий в гостеприимном ауле Мырзабек-бия и уехал из щедрого этого аула, гоня перед собой небольшое стадо скота.
— Маман-бий! Суюнши! Суюнши! Добрая весть: Мухаммед Амин-инах ханом хивинским стал!
Стосковавшемуся по своим сородичам в отъезде, бию так хотелось, вернувшись, увидеть народ в радости и довольстве, что новость эта показалась ему неплохой. Бегущему с доброй вестью навстречу — тому самому голому рыбаку, у которого не было ничего, кроме штанов, подпоясанных веревкой, Маман от души подарил телку-однолетку, отбив ее от маленького своего стада.
— Держи эту вот, красную! Что, Есенгельды-бий приехал?
— Нет еще. Нукеры начали возвращаться. Прыгая на радостях и за уши таща дареную телку, голый рыбак побежал к аулу, вопя во весь голос:
— Люди, радуйтесь! Маман-бий тоже радуется, радуйтесь! Хивинский хан-то ведь наш теперь, каракалпак. Маман-бий радуется, радуйтесь!
Маман-бий скорбно покачал головой: «Бедный человек, голый, а радуется…» И тихонько поехал следом, чтобы оставить у него до завтрашнего дня весь скот под присмотром. Уже вечерело, и гнать ночью скот в одиночку Маман не решался.
Когда уже в глубоких сумерках Маман ехал берегом Кок-Узяка мимо аула Бегдуллы Чернобородого, услышал бий горестные вопли и причитания. Сильный голос какой-то молодухи вырвался из общего хора плачущих: «Ух, супруг мой ненаглядный, мудрым бием данный мне супруг! Ушел ты, потомков своих не увидя, супруг мой милый!»
— Не плачь, сноха, — старческий голос дрожал, срывался. — Будь благодарна, что остался его наследник — родная кровиночка, завтрашний день наш. Что бы сталось с нами, кабы ушел он из жизни бездетным, как тополь без ветвей. Далеко видел мудрец наш Маман-бий бедный. Не плачь, помолимся за ушедшего.
Маман-бий придержал коня, прислушался: «Где война, там и смерть. Кто же это погиб?..» И тихонько поехал прочь. На другом конце аула грянул ему навстречу дружный хохот. И Маман снова натянул поводья, прислушался.
— Чтобы уцелеть на войне, надо героем быть. Вот я: скачет на меня огромного роста йомуд, конь под ним так и играет. Трусы как мухи перед ним разлетелись, а я стою, гляжу на него в упор. Как он со мной поравнялся — раз! Подцепил его пикой, поднял вверх, как сазана на остроге, и трах оземь, только белая его шапка мохнатая в воздухе мелькнула! — упоенно врал веселый молодой голос.
Раскат веселого хохота, возгласы: клянусь твоей силой!.. Аи да джигит! Здоровья тебе, батыр! И снова тот же голос:
— Кто спереди — заколол, кто сзади — дубиной по башке… бью, колю, бью, колю! Ха-ха-ха-ха!
Дрожь сотрясала могучее тело бия, словно болотная лихорадка. Сколько раз все это он видел и слышал, но каждый раз скорбь сжимала сердце.
«В одном доме — слезы, в другом — смех… Проклятый мир. Одного обрадуешь — другой заплачет…» В печальных этих раздумьях Маман и не заметил, как приблизился к своему дому. Выбежавшая из юрты на стук копыт Багдагуль и в темноте узнала мужа.
Что это ты едешь и сам с собой разговариваешь, господин мой, сегодня разве узнал, что человек человека плакать заставляет. Слезай с коня, господин мой! — И она, взяв коня под уздцы, придержала стремя. — Мир уж так устроен: сейчас светло, а потом темно, и снова будет светло… Пусть бог ничего не дает бедняку, лишь бы возвращал его домой живым-здоровым, и это великая милость божья.
17
Ранним утром Аманлык и Каракоз везли дрова из лесу. Их обогнал какой-то всадник на сивом коне, во весь голос провозглашая: «Да будет ведомо всем — настало время новой власти, Мухаммед Амин-инах воссел на ханский трон!»
— Каракоз, ты гони осла потихоньку, а я побегу — хозяина обрадую! — И он побежал что есть силы, спеша сообщить хозяину новость раньше глашатая. И недаром старался: пока всадник на сивом коне задержался с какими-то стороной идущими путниками, Аманлык уже влетел во двор, едва касаясь ногами земли.
— Суюнши, хозяин, добрая весть! Власть в Хиве перешла к инаху, к тому самому, хозяин, о котором мы говорили!
Тот в это время отпирал замок на двери рыбожарки, обернулся, насупив брови, глянул на Аманлыка, — что это он бежит, как мальчишка, а осел где, а дрова? Но, увидев, что работник растерялся, ухмыльнулся.
— Добрую весть ты принес, каракалпак, однако все равно я буду жарить рыбу, а ты — очаг топить! Дрова твои где?
Аманлык стоял, запыхавшись, мокрый, точно из проруби вылез, и, утирая потное лицо, не знал, куда теперь идти: на свое место, к очагу, или назад, к лесу.
А хозяин тем временем одумался, понял, что хватил лишку, обидел безответного каракалпака, а ведь ихнее время теперь пришло! И он, открыв двери, обернулся:
— Что инах ваш к власти пришел — наше счастье, каракалпак. Молодец ты, настоящий джигит! Пусть сегодня на твое место к очагу жена встанет, а ты поди в Хиву, прогуляйся. Может, новости какие от своих услышишь, нам расскажешь. Иди повеселись!
Матьякуб-шарбакши, как обычно, оказался у ворот своего постоялого двора.
— Проходи, Аманлык, проходи! Далеко, что ли, живешь, показываешься редко, как сизоворонок! Оба тут же обменялись новостями, все равно — Мухаммед Амин-инах у власти.
— Сейчас в Хиве только и шумят о каракалпаках, — добавил Матьякуб. — Ваш Есенгельды-бий получил от нового хана высокое звание мехрема. — И с гордостью рассказал, что именно в его дворе закатил по этому поводу каракалпакский бий пир, а на пире том пол-Хивы побывало. И, рассказывая, как все происходило, шар-бакши все время приговаривал:-А Есенгельды-мех-рем, оказывается, щедрый! Хан имел беседу и с твоим земляком, юношей Айдосом, — из всех молодых каракалпакских мулл его одного отличил. Айдосом вся Хива восхищается!..
Эта весть привела Аманлыка в восторг.
— Скажите, Матьякуб-ага, а повидаться с Айдосом можно?
— Кстати сказать, он сам спрашивал меня, не приезжал ли в Хиву кто-нибудь из каракалпаков? И вот что ты будешь делать, забыл о тебе сказать! Если еще раз придет — обязательно скажу. Ты где живешь? Когда еще приедешь меня проведать? — Взглянув на солнце, сказал, что сейчас как раз молодые муллы с обеда в медресе пойдут, и указал, на какой улице можно их встретить.
Выйдя из затененного высокими домами переулка на светлую улицу, Аманлык увидел высокого, богато одетого юношу в легком халате, ичигах с кожаными калошами, в красивой, искусно намотанной чалме, напоминающей белую луковицу со снятой кожурой. У юноши было чистое приятное лицо с нежным румянцем, пристально глядящими глазами и крупным, упрямым ртом. За пазухой у него засунуты книги. Он шел солнечной стороной, слегка склонив голову набок. Аманлыку показалось, что он видел этого юношу где-то, но никак не мог вспомнить, где и когда. Не решаясь крикнуть: «Эй, братец, погоди!» — Аманлык издали шел за ним, размышляя о том, чей это сын: какого-нибудь мехрема, визиря, а может быть, и самого хана? Но походка его и то, как скромно он держался, напоминала каракалпакских мальчиков из хороших семей.