Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Шейх-отец, — сказала она, когда ее посадили на головного верблюда, как самое ценное в караване, — я вас не спрашиваю, все равно не ответите… значит, есть причина, почему меня отсылаете…
— Да, дитя мое, — ответил шейх неожиданно для самого себя.
— Я прошу, не откажите… Передайте привет моему единственному брату, милой моей сношеньке, пусть они будут счастливы. А если мой единственный брат захочет меня найти, скажу — по какой дороге… Если пойдет по пыльной тропе — не найдет. Тропиночка моя будет мокрой от слез, она никогда не просохнет. Там
Не ожидал Мурат-шейх от девочки таких речей. Когда заговаривает так дитя, не дивишься ни мужеству, ни мудрости, думаешь: это глаголет господь. Мурат-шейх подумал иначе. Подумал с щемящим сердцем, что, очень может быть, не столько он выиграл, сколько проиграл… Уходит из рода, уходит поневоле, девочка, которая, пожалуй, могла быть парой Маману. Прежде шейх этого не видел, теперь видел ясно. Видел, что она стройна, гибка, точно камыш, лицо как цветок, уши белы, как бумага, нос словно фисташка, а кос — целая корзина. Видел шейх и то, что у нее в глазах.
Она сама еще не сознает, какая в них колдовская власть.
Худо стало старцу, как будто у него изломали все двенадцать ребер. И так он ничего не сказал ей более, ни слова утешенья, ни слова напутствия. Стоял задыхаясь, ловя ртом воздух, усы торчали, как иглы на еже.
— Счастливо оставаться… — проговорил караванбаши не громко и не тихо, с воровской оглядкой, ожидая, что вот-вот его остановят и схватят за руку. Обошлось, однако.
Караван зашевелился, тронулся и пошел. Алмагуль закричала пронзительно нежно:
— Прощай, братец, прощай, сношенька… Прощайте, шейх-отец… Люди, прощайте, сироты, прощайте… Прощай, дом родной, Туркестан!
Ни один голос не отозвался ей в ответ. Женщины постарше некоторое время шли за караваном, всхлипывая. Они мычали, как немые. Дольше и веселей провожали караван аульные детишки. Еще дольше — сироты; Кейлимжай раза два лихо свистнул вдогонку. Девушки не сдвинулись с места.
Аул опустел. Расходились молча. Слишком много горя видели все в минувшую неделю, чтобы думать долго о том, что вот девицу увезли — за тем самым, за чем их увозят, а к слову сказать, из разорения в богатство… Девчонка, конечно, славненькая, добрая. Дай ей бог… Голодать не будет.
Мурат-шейх удалился к себе и остался один. Прежде его окружали бы почтенные бии, расторопные джигиты. Спорили бы… оставляя последнее слово за хозяином… Обезлюдела просторная юрта духовного отца. Не видно и Хелуета. Снуют бесшумно, как мыши, женщины. У них особая печаль — упрятать Акбидай; заигрались, дуры. По всякому пустяку суются за благословеньем. Никому ничего нельзя поручить. Все дела — своими руками. Заглянуть в божественную книгу — недосуг! Караван пройдохи бухарца — и тот пришлось провожать самому…
Мурат-шейх слег, не вставал до ночи и всю ночь не мог уснуть. Караван с головным верблюдом, на котором сидела недавняя нищая, побирушка, уходил и уходил из самой груди шейха и никак не мог уйти. Душу пронзал прощальный возглас, такой нежный, такой гордый: «Прощай, дом родной, Туркестан!» Господи боже, к чему бы
В середине ночи подошел Сейдулла Большой, сел на корточки около шейха, послушал, как он в темноте кряхтит, стонет, ворочается, скребет себе грудь, и сказал:
— Любовался я вами, святой отец, почитай, неделю кряду. А после сегодняшнего… плюю вам в бороду…
11
Он полз, упорно полз, подобно огромной черепахе, пока не впадал в беспамятство. От натуги бередились раны, отворялась кровь. Из-под шапки, затвердевшей от спекшейся крови, медленно вытекала красная струйка, падали на снег редкие густые капли. Следом вразвалочку важно вышагивала ворона и склевывала красные капли вместе со снегом.
Он заметил ворону и испугался, уткнулся лицом в землю. Боялся, что в забытьи перевернется лицом вверх, а она выклюет ему очи. Но перевернуться хотелось. Буран унялся, небо расчистилось, и встало в нем маленькое белое солнце. Оно раскалилось, запылало. Его живительный жар полился в лопатки сквозь овчинный полушубок. Хотелось подставить под эту струю грудь, живот, занемевшие колени.
Вдруг он увидел в своей правой ладони обломок дубины величиной с локоть, заостренный, как кол. И вспомнил: эту дубину он вырвал из рук одного молодца и об его же башку обломил. Когда это было? В буран. Так. Где же ворона? Вот она. Он отвел руку и с силой швырнул в ворону обломок. Но пальцы не разжались, обломок остался в руке. Только в глазах помутилось. Ворона отпрыгнула и каркнула — раз и другой, низко опуская голову, словно вспахивая клювом снег.
«Врешь, не сдохну, сама подыхай», — подумал он незлобиво. И тут понял, кто перед ним…
Это не ворона. Это Абулхаир. Вот он какой пузатый, коротконогий и черный. Почему черный? Отчего он почернел? От засохшей мертвой крови.
Послушай, пресветлый хан, ты меня убил. Да, все-таки убил, как обещал. Ты воистину великий человек, потому что убиваешь кого захочешь. Но, хан мой, когда тебя будут убивать за то же, за что ты убил меня, ты увидишь, как это неумно. Откуда знаю, что будут убивать? Я это вижу… И я уважаю тебя за это…
Позволишь ли мне продолжать, пресветлый хан? Такие, как ты, не умирают своей смертью. Ты смотришь далеко, куда иные и не заглядывают. Но ты более жаден и горд, хан мой, чем храбр… Если бы ты не был так храбр, как нам хотелось бы, ты бы приблизил к себе таких, как я, так же, как тебя и меня приблизили к себе русские. На это твоего величия на хватило.
Еще скажу: ты убил меня напоказ, пресветлый хан, чтобы отогнать грозу от себя, чтобы задобрить своих убийц. Разве это не так? Плюнь мне в глаза, если не так! Но, хан мой, пока что ни один хан не усидел в двух седлах. Когда тебя будут славить за мудрость, пусть не смотрят на твои окровавленные руки…
Струйка крови наползла с виска на бровь. Он стер ее ладонью, как струйку пота. И жадно куснул чистый искристый снег, проглотил с усилием и захрипел от жажды и от боли в груди, в животе, боли повсюду, от ран на всем теле и еще от голода.