Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Посмотрим, кто перед кем… раб… скотина… — отозвался Есенгельды спесиво.
Сейдулла и глазом не моргнул.
Говорят, Рыскул-бий вернулся из плена? Нашлось, стало быть, его тело?
Есенгельды, не отвечая, яростно хлестнул нагайкой своего коня.
На другой же день, собравшись с духом, Мурат-шейх поехал по аулам со словом надежды. Объезжал безжизненные руины и пепелища, из которых вдруг показывались женщины, дети. Сходил с коня, обнимал их. Его окружали потухшие очаги, потухшие глаза. Он раздувал в них живительный огонь. Речи его были просты и ничем не заменимы.
Человек появляется на свет, чтобы умереть… Нельзя перешагнуть смерть. Но умереть на поле брани — значит обрести вечное блаженство. Умершим — честь, однако и живым — вера. Пусть твой родич увидит райские блага, постарайся найти блага земные. Если ты голоден, соси свою вторую мать, она накормит. Твоя вторая мать — труд…
И тени людские обретали кровь и плоть. Загорались очаги и возносили к небу отнюдь не жертвенные дымы. В тепле засыпали дети, а мужчины обнимали женщин.
Сильна жизнь на грешной земле. Кабы не была жизнь сильней смерти, не было бы под этим бездонным небом человека. Каждый божий день мы видим смерть и знаем, что мы смертны, а ведь не верим, что помрем…
Давно устал жить Мурат-шейх. Ныне он запамятовал об этом. Ехал домой, словно омоложенный людской благодарностью за слово надежды.
Первой, кого он увидел в своем ауле, была Алмагуль. Она бежала настречу, ломая руки, подобно безутешной вдове.
— Сношеньку, сношеньку… вы обещали… спасите… Девочка была замечательно хороша. Беда, казалось, украсила ее. Трудно было выдержать ее взгляд, но и нельзя было отвернуться, — такая исходила из ее телочьих глаз сила, такая светилась в них красота сострадания.
Шейх погладил ее по непокрытой, сияющей жгучей чернотой голове.
— Не сомневайся. Все сделаю.
Она засмеялась и заплакала от радости, приникла губами к руке шейха. Могла ли она предугадать, бедное дитя, какая ее самое стережет судьба…
У своего дома Мурат-шейх увидел, благослови, господи, голов двадцать коров и волов, штук шестьдесят — семьдесят овец. И задумался, пощипывая бороду. Это были новые дары благодетелей Айгара-бия и Седет-керея. И это было новым толчком в самое сердце. Вряд ли дошло до Айгара-бия, что сталось с его любимой Акбидай. И надо думать, сумели скрыть это злосчастье от милых сватов, которые пригнали скот. Но однажды все откроется… К тому времени Акбидай следует быть дома.
Мурат-шейх призвал Хелует-тархана. Случился под рукой еще Есим-бий, глава жалаиров. Больше некого звать и не дозовешься. Сели втроем держать совет. Стали внушать друг другу хорошо известное, но словно бы не всем до конца понятное.
— Отдать врагу скот, либо девок в полон, либо даже джигитов — это одно. Кто сильней дует, тот и ворочает мельничные крылья. Но отдать жену… мать своих детей… это, дети мои, другое! Срам ее мужу и всей родне. Позор голове страны.
Тонкое это дело. Женщина, которая побывала в чужих руках, не может остаться нетронутой. Сколько бы она ни клялась, ни один смертный ей не поверит. А иначе зачем ее красть! Тогда ты вор, а не мужчина…
— И то сказать: кому она после этого нужна? Она перед мужем, господь свидетель, поганая. А если он на нее наплюет, выгонит в шею? Хотя бы тот же Аманлык… На кой же ляд ее выручать, почтеннейшие?
Этот довод (что поганая и что наплюет) был самым существенным. Все трое закивали головами. Разумеется! Спору нет. Это закон.
Втайне шейх полагал, что едва ли Аманлык прогонит жену: другой он не купит. Но разве дело в Аманлы-ке? Дело в Айгара-бие! Не то болит, чья она жена, а то, чья она дочь…
— Эта женщина — наше имущество, мы за него в ответе, — сказал шейх. — Какими глазами будем смотреть на ее отца, когда он захочет проведать родную кровь и не найдет ее ни в живых, ни в могиле… Если Аманлык заартачится, его дело, выдадим ее за другого бедняка, пристроим, без мужа не останется. Вопрос: как ее достать? Абулхаировы стервецы назло ее не отдадут — ни нам, ни Айгара-бию… Нет ли на виду заезжего купца пооборотистей?
Такой купец нашелся. Караван из Бухары дожидался у северных пределов страны, пока кончится война. Возвращался он по новому и выгодному пути — уже не из Уфы, а из Оренбурга. Караванбаши оказался знакомым: он побывал у черных шапок как раз полгода назад, когда провожали Мамана в Россию, и тогда, по случаю великого торжества, был освобожден от бажа.
— Судьба нашей снохе съесть еще пуд соли в нашем доме, — сказал шейх, увидев караванбаши.
Это был человек дошлый и, видимо, охочий до риска. Борода с проседью, брови толстые, как дуги, нос птичий, глаза запали, точно вода в глубоком колодце. Он носил пеструю чалму и полосатый халат поверх шубы. Разговор понимал с полуслова, дело чуял носом, как собака след.
Само собой, купец посочувствовал хозяевам: в прошлый раз у них все пело, ликовало, ныне курятся дымом развалины и проходу нет от протянутых рук. Далее он раскошелился на тридцать аршин ситца — знатный подарок шейху — и тут же велел слуге осадить на землю верблюда — второго спереди. Лучше загодя предупредить возможные просьбы… Когда же Мурат-шейх завел речь о своей заботе, караванбаши смекнул, что тут он разживется, возьмет, что захочет, а нет того человека, а тем более рода, пусть вдребезги разоренного, с которого купец не нашел бы что взять.
— В долгу не останемся, — заверял шейх. — Как говорится, на шее мужчины аркан не загниет. Расплатимся сполна.
Купец взмахнул руками в знак того, что не сомневается.
— Мне много не надо… Возьму голову за голову.
Это означало: за женщину — девицу, то бишь истинно по справедливости.
Караванбаши собрался в путь налегке, с небольшим вьюком, оставив отдыхать свой караван. С ним снарядили джигита, чтобы он не привез черную ворону вместо Акбидай.
Да… Это были младшие сыновья Мурат-шейха. Аманлык узнал их без труда. Их нашли в глубоком сугробе, в уединенном красивом логу, в котором летом и осенью обыкновенно устраивались той, гулянья молодых. К тому времени как приехал Аманлык, было обнаружено еще одно мертвое тело — Пулат-есаула. Его нашли неблизко от красивого лога, верстах в пяти, на голых камнях. У этого богатыря, у которого на каждом плече мог свободно уместиться человек, была расколота надвое, точно грецкий орех, голова. Пулат-есаула хорошо знали все, и теперь не было сомненья в том, что Абулхаир-хан перебил посольство Мамана.
Никто не верил, что Маман мог остаться в живых, а то, что не находилось его тело, объясняли просто: разобрали стервятники, волки проглотили. Тому, почитай, неделя. За это время Абулхаир успел начать и кончить войну.
Аманлык верил… Мертвый Маман. Не вязались эти слова. Живой Маман. Эти слова вязались. Зачем жить, если мертв Маман? Лучше удавиться. Вот что было на уме Аманлыка, потому что он был молод, хотел жить и горячо надеялся еще увидеть и обнять Акбидай.
Силен был соблазн — открыться Айгара-бию или хотя бы Мырзабеку. Они бы живо разыскали Акбидай. Нельзя! Есть тайны, которые лучше не раскрывать. Есть горе, которым не поделишься. Оставалось уповать на Мурат-шейха, молчать и надеяться. Это Аманлык наказал и сестре.