Сказание о Маман-бие
Шрифт:
«К меду всегда горечь подмешана, к радости — слезы, — говаривал ей Аманлык. — Кто любил розу, тому и шипы нипочем». Так-то оно так, да все сердце ищет сочувствия. Золовка была годами молода, а умом… Акбидай не раз про себя дивилась: «Уж не вещая ли старуха передо мной в девичьем обличье?» Столько горечи у Акбидай в сердце накопилось, думает, думает, пальцы кусает, а поделиться не с кем. Худеть стала, вянет, как срезанная трава, муку свою таит, мужу виду не подает. Аманлык видит, что жена день ото дня тает, а помочь ей не может. Только старается ничем ее не обидеть: если лежит, не скажет «встань!», если встанет, не скажет «садись». Только когда ночами плечо Аманлыка, на котором лежит голова жены, становится мокрым от слез, он свободной рукой молча гладит ее шелковые волосы…
Вопрос жены нарушил его блаженное забытье. Он вскочил и выплюнул травинку изо рта.
— Нет вестей, женушка!
Акбидай вздрогнула, увидев, как омрачилось лицо мужа: ведь он запретил ей говорить о ране своего сердца. Что же ему, бедному, делать с такой женой — только ахать над ней да слезы ей утирать! Но на этот раз он и не заметил ее испуга, а начал обстоятельно, неторопливо рассказывать, как ему посчастливилось стать бием.
— Бий?! — хотя на губах Акбидай и показалась робкая улыбка, слезы градом хлынули из ее глаз. — Поздравляю, мой бек!
Как бы ни билась радость в сердце Аманлыка, все же было оно полно горечи. Ведь никогда уже не увидит его счастья единственная сестра Алмагуль. Снова и снова встает перед ним ее милый облик — и радость его сменяется отчаянием. Лишь бы не заметила, не распознала этого Акбидай, — и так слабенькая, она совсем измучается, если он выдаст ей свое горе!.. Не хотелось ему выходить на люди, смотреть на солнце — в яростные глаза бога. Аманлык лег и до вечера лежал, свернувшись клубком, словно голодная собака, проглотившая иголку. Акбидай же заговорить с ним, спросить, о чем он горюет, не смела. Но в конце концов все же решилась высказать свою догадку.
— Бек мой, у отца моего было такое присловье: подушка, которую джигит кладет себе под бок, стена, на которую опирается спиной, седло, на коем сидит конный, — все это его жена. Она — слава джигита, и она же — его позор. Жена не только женщина, верная ему до могилы, она и неприступная гора, его гордость. Беда, если вершина той неприступной горы обледенеет. Когда-нибудь лед растает — и вода хлынет к подножью, сметая все на своем пути. На твоей высокой горе уже давно копится лед, бек мой. Пусть с божьей помощью сбудутся все твои желания. Теперь, когда улыбнулось тебе счастье, возьми себе другую жену, я не буду в обиде.
Глаза Акбидай были сухи, но губы побелели как снег. Снова вспомнила она свой позор, который огнем жег ее сердце. Но Аманлык выслушал жену, не перебивая, а потом спокойно молвил:
— Зачем заставляешь меня снова вспоминать прошлое, супруга моя? Разве не наказывал я тебе раз и навсегда забыть о черных днях разлуки? Не печалься, не плачь. Я давным-давно примирился с горестной нашей долей.
Этот разговор еще крепче соединил супругов, они сплелись между собой неразрывно, как нити аркана. Как и всегда, они лежали в одной постели, их уста сливались, а руки обнимали и гладили волосы друг другу… И утро пришло с обычными заботами и по дому, и по хозяйству, и по добыче коней для джигитов — делу, которому бий Аманлык придавал особенно большое значение.
Когда утром Аманлык, привалившись к плечу жены, с наслаждением пил горячий чай, обливаясь потом и рассказывая, как ему удалось прошедшей ночью добыть коня Бектемиру, с улицы послышался голос Мамана.
— Аманлык-бий, ты дома?
— Дома, ага! — И, не вытерев даже пот со лба, он выскочил на улицу.
— Готовьтесь, будете гостей принимать!
— А когда скажете, ага?
— Долго мы думали с отцом нашим шейхом и решили принимать гостей у вас. В четверг прибудет Айгара-бий со своими людьми.
Накинув на голову белый платок, Акбидай выбежала из дома:
— Великий бий, сойдите с коня, выпейте хоть айрана в нашем доме.
Маман давно не видел Акбидай. Ему сразу бросилось в глаза ее похудевшее лицо, и, в упор посмотрев на Аманлыка, словно желая сказать: «А ты, оказывается, плохой, жестокий муж», он повернулся к Акбидай:
— Вынеси-ка айран лучше сюда. И она вынесла ему миску айрана.
Алмагуль пришла в себя, когда Абулгазы-хан уже давно ушел. Только теперь она поняла, что с ней произошло, и в отчаянии разрыдалась. Она так громко рыдала, что от ее плача, казалось, могли бы рухнуть эти проклятые стены, если бы не маленькая щелка-глазок: сквозь нее горестные стенания девушки дошли до евнуха, который подсматривал за ней в эту щелку.
Беззубый рот евнуха раскрылся, как корка лопнувшей дыни, и он тихонько захихикал. Стоило ему протянуть иссохшую ладонь, и он мог бы попытаться по-отечески утешить Алмагуль. Но он и этого не смеет, а лишь в растерянности поглаживает свое безобразное морщинистое лицо, горестно покачивая головой и заливаясь сочувственным смешком. Ему кажется, что хоть так он поможет девчонке, но она и не заметила даже по-птичьи чирикающего старика.
Она плакала, разметав свои черные волосы и царапая лицо, плакала, колотясь головой об пол, плакала, проклиная бухарского купца, обрекшего ее на эту муку, плакала, моля бога о прощении, плакала о том, что родилась на свет, плакала обо всем, что видела и знала и что было ей непонятно, плакала безутешно.
Евнух тихонько попятился от щелки, побежал на кухню и принес горячую куриную шурпу в желтой расписной миске.
— Госпожа, покушайте шурпы, поправитесь!
— Уйди! Убери! — крикнула Алмагуль, захлебываясь слезами.
Евнух поставил миску в изголовье на постели.
— Ладно, коли меня стыдишься, попей-ка одна. Не помня себя, Алмагуль схватила миску и швырнула ее вслед уходящему суфию. Миска грохнулась о дверь и вдребезги разбилась. Евнух испуганно оглянулся, опасливо подбирая полы бязевого халата.
— Ой, ой, что ты наделала! — в ужасе запищал он. — Дай бог, чтобы кто не услышал, чтобы хану не донесли! Я-то уж, бог с тобой, и словечком не обмолвлюсь!
Бубня и чирикая себе под нос, евнух тщательно собрал черепки в подол халата и ничком бросился на ковер, завидев лужицу шурпы, не успевшую в него впитаться.
— Ой, госпожа, ты пропала… — шелестел он, языком вылизывая ковер, — ой, и я пропал вместе с тобой… Обоим нам конец… иди и ты сюда, лизни хоть разочек… — причитал он, ползая на четвереньках и как кошка вылизывая мелкие капельки жирного варева. — Ну вот, теперь никто ничего не заметит. Сама только хану не проговорись!