Сказание о Старом Урале
Шрифт:
– Ума лишился, братец! В эдакую пору вздумал затемно в гости ездить! Волки, волки округ Ревды. Волчья напасть!
– Меня не тронут. Звери чуют, кто едет. Это от тебя дух сладкий, как от бабы, а от меня дегтем несет. Здорово ли живешь?
Братья расцеловались.
– А ты тут как здравствуешь, Прошка?
Приказчик с чувством поцеловал протянутую ему руку.
– О делах беседовали?
– В шашки играли.
– Делать вам нечего. Покойно живете, без забот... Ужинали, поди? Накажи-ка, Мосолов, для меня поесть собрать. Груздей пусть не забудут.
–
– Редкий.
– Оттого и дорогой. Батюшку напоминаешь. Во всем ты с отцом покойным схож, царствие ему небесное.
– А нам, покамест, благоденствие земное. Вижу, осилил кондрашку. Хорошо. А за ворот, скажи-ка, много заливаешь?
– Что ты! Сторожусь вина. Одни лекарства глотаю. Замучил меня лекарь.
– А как Василий в Шайтанке?
– Плох сынок. Того и гляди, не случилось бы чего по весне.
– Будет каркать! Демидовы живучи. Меньше восьми десятков не набирают. Иначе и браться-то не стоило бы...
– Истинный господь, плох Васенька. Сделай милость, навести самолично. Радость ему от этого великая.
– Обязательно проведаю. Затем и приехал. Надо парня в теплые края послать. Для сына скупишься...
Акинфий недовольно оглядел комнату.
– А на свечи, вижу, не жалеешь?
– Пусть горят! На свечах не разорюсь. Темени боюсь.
– Хочешь, чтобы тебе и ночью солнце светило? Веселостью тешишься?
– Грешен. Люблю свет, оттого что мучеником живу. Погляди, как болесть тело иссушила, каким стал. Кожа да кости.
– По мне, ты всегда одинаков. Другим тебя не видел.
– Вот и осталась у меня одна радость – свет да веселость.
В гостиную вошла служанка Манька с рыжим котом в руках, но, увидев Акинфия, испуганно остановилась. Никита замахал руками.
– Пошла, пошла вон!
Но Акинфий успокоительно улыбнулся Маньке.
– Стой, погоди, курносая! Дай-ка мне сюда котофея этого.
Никита закричал еще пуще:
– Сказано тебе, вон!
Манька совсем растерялась; кот вырвался, заметался по зале и вдруг неожиданно кинулся под кресло Акинфия. И когда гость приласкал напуганного одноухого Рыжика, тот осмелел и даже потерся о ножку кресла.
– Хорош котофей! Так, так... Вижу, все еще, братец, крысиным цирком забавляешься?
– Редко. Ничто теперь меня не радует.
Кот настолько освоился в новой обстановке, что смело вскочил Акинфию на колени и замурлыкал.
– Жена что ж глаз не кажет? Уже спит, наверно?
– Монашествую. Женушка к родне укатила. Еще с крещения.
– Вот оно что! Потому, стало быть, и воруешь кержачек?
– Не пойму, братец, про что речь ведешь?
– Ладно, ладно. После об этом как-нибудь. Не на часок я к тебе. Поживу, пока не прогонишь.
– Господь с тобой! Да разве я такой, братец?
3
Стены столовой на две трети высоты украшены панелями красного дерева, а выше панелей обиты голубым сафьяном. Позолоченные фигурки ласточек в полете
В этот вечер их зажгли только на среднем канделябре. Стол для братьев Демидовых накрыли малой кружевной скатертью.
Акинфий доживал в Ревде четвертый день, уже навестив больного племянника Василия и оба завода, здешний и Шайтанский. Остался доволен волчьей охотой. Затравили пятерых, вернулись перед самым ужином.
После охоты Акинфий ужинал молча, с жадностью расправлялся с заливным поросенком и осетровым балыком, пропустил рюмочку под белые грибки и уж под конец вечерней трапезы сделал знак убрать слуг.
Никита раздраженно заорал на обоих ливрейных лакеев и дворецкого:
– Пошли вон. Не надобны боле!
Те исчезли, пятясь и кланяясь. Акинфий предпочитал для разговора полусвет и потушил почти все свечи. Никита тотчас же стал тревожно оглядывать потемневшие углы. Акинфий презрительно поморщился.
– Что тебе мерещится по темным углам? Блажишь, братец!
– Ах, братец, как ты бываешь груб!
Никита страшно обиделся, слезящиеся глаза щедро переполнились свежей влагой, и владелец Ревды со вздохами долго вытирал слезы кружевным платком, потом, прижав его ко рту, искусственно кашлял добрых пять минут.
Акинфий терпеливо ждал, пока брату надоест и плакать и кашлять. Он попивал из бокала рейнское, отщипывал кусочки холодной цыплятины; чтобы отвлечь брата, достал табакерку.
– Небось и до Ревды мода столичная дошла? Употребляешь?
Приступ кашля и ливень слез исчерпались. Никита понюшку взял и заинтересовался табакеркой, нашел ее «веселенькой».
– Бери себе, если глянется.
Никита взял табакерку дрожащей рукой, оставил без внимания игру мелких бриллиантов, вправленных в крышку, но заинтересовался эмалью на внутренней стороне.
– Кажись, французской работы? Русалки у воды... Как славно, братец! Ведь русалочки это, да, братец?
– Нимфы, братец. Нимфы.
– Поди ж ты. Вот и рубинов такой густоты крови я не видывал.
– Да это гранаты.
– Напасть какая! Ничего не угадываю, а все оттого, что ты темень в комнате учинил. У тебя таких каменьев еще не находили горщики.
– Хорошо поищут – сыщут...
Никита торопливо сунул табакерку в карман палевого кафтана.
– Послушай, Никита, не могу понять, откуда у твоего Василия в груди этакая болезнь завелась? В демидовском корне никто чахоткой не маялся. Грудь у любого из нас что кузнечный мех. Ведь даже тебя, слабогрудого, напасть эта обошла.