Скажи, что ты моя
Шрифт:
Может быть, это Изабелла Карлссон.
Я слишком долго просидела, погруженная в свои мысли, и я поспешно выпрямляюсь на стуле.
Пьер рассуждает о социальных сетях. Он не понимает, какое люди получают удовольствие, сидя в «Фейсбуке» или «Инстаграме», почему сорок восемь лайков придают жизни смысл или почему так важно получить подтверждение от других, выложив красивую картинку, изображающую сконструированную реальность. Его интересует, выложила ли Изабелла фото своего отца, он спрашивает, не написала ли она: «Я тебя никогда не забуду». Народ постоянно занимается всей этой ерундой. «Не проходит ни дня, чтобы я не думала о тебе». А на самом деле
– Что есть горе? – произношу я. – Что такое тоска? Это когда кого-то отрывают от тебя, и он уносит с собой часть твоего существа. Часть, которую нельзя восполнить ничем другим. Горе и тоска навсегда остаются с тобой. И это больно. Остается кровоточащая рана. На ней образуется корка, которая чешется, разрывается – и снова проступает кровь. И однажды на этом месте возникает шрам. Рана зажила, но шрам остался навсегда.
Все смотрят на меня. Гнетущая тишина.
– Через несколько лет ты замечаешь, что горе изменило тебя, – продолжаю я. – Оно поселилось внутри тебя. Из него создается вся твоя последующая жизнь. Не проходит ни дня, чтобы ты не испытал горя. Ты никогда не забудешь. Оно стало частью тебя – того тебя, каким ты стал теперь.
Не глядя ни на кого из участников группы, я встаю и выхожу из зала.
2 сентября 1994 года
Двадцать дней. Самые долгие в моей жизни.
Я живу в кошмарном сне.
Не сдавайся. Позаботься о себе. Ты должна верить, ты должна надеяться. Вот что все говорили мне поначалу. Они говорили это из добрых побуждений, желая поддержать и утешить. Но это были пустые слова.
Теперь они говорят мне, что ее нет. Алиса утонула, ее нет в живых. Она умерла.
Я отказываюсь в это верить.
Однако надежда во мне угасла.
Все произошло за секунду. За краткое мгновение.
Теперь моя девочка навсегда пропала. Как я смогу жить дальше?
Все боятся моего горя. Мама, Хелена, Мария. Словно я больна заразной болезнью.
Даниэль молчит. Он избегает смотреть мне в глаза. Я ненавижу эту стену, выросшую между нами. Лучше бы он кричал на меня, обвинял меня так же, как я виню себя. Знаю, он винит меня, хотя вслух не говорит ни слова.
Мы потеряли Алису. Среди этого горя мы теряем друг друга.
Прячась под своими зонтиками, люди спешили по улице Санкт-Эриксгатан. Я зашла в кондитерскую Телина, взяла кофе и села за столик в самом дальнем углу. Я покинула консультацию, не сообщив Ренате и не отменив прием следующего пациента. Такого со мной никогда ранее не случалось. И впервые я покинула сеанс групповой терапии до его окончания.
Положив голову на ладони, я увидела внизу свое отражение – темную тень в черном кофе. Выпрямила спину и стала разглядывать других посетителей, которые читали или увлеченно беседовали друг с другом. Я же находилась совсем
Сообщение о моей смерти повлияло на меня серьезнее, чем мне это поначалу показалось. Кто-то ненавидит меня. Кто-то хочет, чтобы я умерла. Кто? И почему?
Я еще раз мысленно проговорила все проблемы. Все вопросы. Попыталась разложить их по категориям, рассуждать логично, но я была слишком взвинчена.
В кондитерскую зашли четыре молодые мамочки. Припарковав коляски возле столика рядом со мной, они раздели своих детишек, орущих и шумных. Раз за разом деток призывали вести себя потише, не лазить на столы и стулья. Мамы смеялись, обсуждали планы на зимний отпуск и покупку виллы.
Чувство, что меня загнали в угол, стало невыносимым. Так и не допив кофе, я встала из-за стола и вышла на улицу. Пошла налево, спустилась по лестнице в метро и пожалела, что утром позволила Хенрику подвезти меня на работу. Поезд до Альвика был набит мокрыми раздраженными пассажирами. Влажный, спертый воздух пах потом. Все стремились домой или куда-то еще. Каждый хотел бы находиться где-то в другом месте.
У меня жгло в затылке, словно кто-то за моей спиной пристально уставился на меня.
Обернувшись, я окинула взглядом пассажиров. Никому не было до меня дела.
В Альвике я пересела на автобус. Струи дождя стекали по стеклам. На мокрых улицах блестел свет фонарей. Мир за окнами был размыт и уныл. Небо казалось темным и безразличным. Я вышла на своей остановке и побрела домой под дождем.
И снова у меня возникло неприятное чувство, будто за мной следят. Я остановилась, огляделась по сторонам, но никого не увидела. Прибавила шагу.
Войдя в дом, я повесила плащ на вешалку, прислонила сумку к комоду. Я одна дома. Эмиль скоро вернется, Хенрик придет позже, если не останется сидеть на работе допоздна. Нужно бы приготовить ужин. Нет сил. Не хочу.
Почему я не позволила маме приготовить еды на всю неделю? Я могла бы позвонить Хенрику, попросить его что-нибудь купить по дороге. В смысле – когда он освободится, в последнее время я никогда не знаю, к какому часу его ждать.
Зайдя в гостиную, я остановилась у окна и прижалась лбом к холодному стеклу. Закрыла глаза.
Бокал вина. Горячая ванна. Отоспаться. Вот что мне нужно. Симптомы очевидны, и если я не отнесусь к ним серьезно, все может закончиться катастрофой.
Я открыла глаза.
На улице стоял мужчина в темном бесформенном плаще с низко опущенным на лицо капюшоном. Руки неподвижно висели по швам.
У меня перехватило дыхание, я отступила на шаг назад. Мужчина, наблюдающий за мной, стоял неподвижно. Я обернулась, схватила со стола свой телефон, чтобы позвонить в полицию. Когда я снова взглянула в окно, там никого не было.
Ветер хлестал деревья, дождь барабанил в окно.
Я стояла, замерев с телефоном в руке, готовая набрать номер. Вгляделась в сад, посмотрела на улицу.
Мужчина в дождевике бесследно исчез.
Не меньше получаса я потратила на то, чтобы навести порядок на полках в кладовке. Хаос сводит меня с ума. Если бы все старались поддерживать здесь порядок, хотя бы чуть-чуть, мне не пришлось бы постоянно тратить на это время.
С другой стороны, распорядок дня дает мне чувство покоя. Я всегда считала, что это важно – ходить на работу, день за днем выполнять одни и те же задачи. От этого я чувствую себя спокойно. Возникает ощущение осмысленности.