Скажи, Красная Шапочка
Шрифт:
Даем вам пять минут! Лучше выходите сами, не то мы с вами по-другому поговорим, — кричит кто-то.
Муха плюхается с балки вниз и приземляется как раз рядом со мной. Мы улыбаемся друг другу, как будто кроме нас тут никого нет.
Мы сквоттеры, — шепчу я и беру его за руку.
Муха кивает.
Здорово я придумал, а? — спрашивает он.
Может, нас в тюрьму посадят, если поймают, но придумал ты все равно здорово, — говорю я.
Но Муха и ухом не ведет.
Не поймают, — говорит он, мы их перехитрим, как в кино.
На
Мы ведь, в конце-то концов, на стороне добра, — говорит он, а добро всегда побеждает.
Мы придвигаемся ближе друг к другу и обхватываем друг друга руками. Я кладу ноги на ноги Мухе, а голову ему на плечо.
Как ты думаешь, в нас достаточно веса? — говорю я шепотом.
Конечно, — говорит Муха, во мне почти семьдесят килограмм.
Это успокаивает меня, потому что я вешу всего пятьдесят два килограмма.
Пауль всегда говорит, что у меня «вес пера», и он спокойно может поднять меня одним мизинцем. Эти строители наверняка очень сильные. Им ведь приходится ежедневно таскать мешки с цементом, а я, если не ошибаюсь, вешу не больше, чем один-единственный такой мешок, выкинуть меня в люк вместе с матрасом будет нетрудно. К счастью, выкидыванием может заниматься только кто-нибудь один. Лестница на чердак настолько узкая, что для двух мужчин там нет места. А для строителей и подавно, они ведь все довольно плотные.
Можно я у тебя кое-что спрошу, Мальвина? — говорит Муха.
Он гладит меня по спине рукой, равномерно и плавно, в такт моему дыханию.
Я киваю, он, конечно, этого не видит, но чувствует, он продолжает гладить меня, и я думаю, может, он забыл, о чем хотел спросить, потому что он гладит и гладит, но ничего не говорит.
Почему тебе надо обязательно навещать твоего деда? — спрашивает он.
Ужас затапливает мое тело ледяной волной, Муха ничего не замечает, не чувствует, как сбилось у меня дыхание.
Спокойно, думаю я, только спокойно, он по-прежнему ничего не знает и никогда не узнает. А потом вспоминаю — кто с огнем играет, тот в огне сгорает. Мама часто напоминает мне об этом, чтобы я вела себя осторожно. Обычно эта поговорка кажется мне довольно глупой. Я всегда говорю, ерунда, мама, я же не маленькая.
Но она мне не верит. Она думает, что я непременно попаду из огня сразу в полымя.
Сейчас эта поговорка подходит очень хорошо. Если я буду дружить с Мухой, он не перестанет задавать вопросы. Будет спрашивать снова и снова. Он не сдастся. Это не в его духе. Как долго я смогу еще продержаться? Если хотя бы ближайшие десять минут, это будет хороший результат.
Ты спишь, что ли, — говорит он, потому что я не отвечаю.
Да ты что, — говорю я, кажется, они уже в доме, я только что слышала что-то.
Это неправда, я только что это придумала, чтобы не отвечать на вопрос Мухи.
Мы оба прислушиваемся. Совершенно ясно, что на вилле никого нет.
Я ничего не слышу, — говорит Муха.
Его руки перестают меня гладить и замирают где-то на ребрах.
Так что же? — повторяет он.
Да какая теперь разница, — шепчу я ему на ухо, все равно нам лучше помалкивать.
Я тут вспоминал, — шепчет он в ответ, про то, как ты странно себя вела тогда за сиренью, как тебе стало плохо. И про то, что ты говорила, я тоже думал. Это все как-то связано с твоим дедом.
Ты слишком много думаешь, — говорю я, это нездорово.
Легкого тона, которого мне хотелось, не получается, что-то в моем голосе настораживает Муху.
Я прав, да? — говорит он.
Глупо во всем этом то, что я не могу отсюда уйти. Не могу убежать, ведь внизу стоят строители и Муха обхватил меня крепко, не думаю, что он меня сразу же выпустит.
Ты просто выдумываешь, — говорю я, я не страннее других девчонок, и дедушка мой тут ни причем. Он такой же, как и другие дедушки, самый обычный, иногда противный, а иногда очень хороший…
Мы идем внутрь! — кричит кто-то снаружи.
Входная дверь скребет по доскам пола, они заглядывают в каждую комнату, распахивают двери и топают вверх по лестнице.
Они на чердаке, шеф, — кричит один, забаррикадировались наверху.
Теперь они стоят на лестнице, интересно, видны ли на матрасе выпуклости от наших задниц. Муха считает, что нет, то есть от его задницы выпуклость, может, и есть, но от моей совершенно точно нет, моя слишком маленькая. Мы немножко хихикаем, потому что довольно сильно нервничаем, а в таких случаях хихиканье помогает лучше всего.
Сколько их там? — кричит тот, кого они называют шефом.
Я представляю его себе — небольшого роста, коренастый, с рябым лицом и в черном костюме, единственный, кто одет в костюм, потому что он шеф и может всеми командовать, сидя в своем лимузине, где маленький худенький мальчик чистит ему обувь. Он представляется мне каким-то ужасно противным, его голос, неприятно резкий, проникает сквозь всю виллу.
Если он нас зацапает, то повесит вниз головой, как в вестернах, — шепчу я, он на такое наверняка способен.
Муха кивает.
А может, велит замуровать нас в фундамент супермаркета, живьем, — предполагает он, это самое худшее, что Муха может себе представить.
Мы чувствуем, как снизу кто-то пытается приподнять матрас.
Спорим, их там человек десять, — говорит он, ох, я детей терпеть не могу.
Эй вы там, наверху, послушайте, — кричит шеф, давайте, выходите уже, да поживей, у нас не очень-то много времени. Идите играть еще куда-нибудь, а взрослым дайте делать их работу.