Скажи, Лиса!
Шрифт:
А-а-а-а-а! Не смешно же! Не смешно! Но я упорно делаю вид, что происходящее не слишком серьезно. Наверное, по-другому просто не высидеть в школе целых шесть уроков, мучаясь от неведения и тревоги за другого человека.
Может, и правда сбежать? И тогда Фокина – если она, конечно, еще цела и невредима, в чем лично я начинаю сомневаться, представляя Янку рядом с химическими реактивами, – так и не напишет злополучную формулу и не отхватит заслуженную «пару».
Мел!
Когда вернулась в класс, Золушка, конечно, поинтересовалась, где я пропадала столько времени. Бесстыдно свалила все на охранника. Сказала, что тот куда-то уходил, и мне пришлось его ждать.
На перемене натолкнулась на Можаеву. Таня едва заметно улыбнулась и изобразила взглядом, что у нее все получилось. А потом произошло и вовсе невероятное.
После уроков ко мне подошел сам Сокольников.
– Можно тебя на минутку?
Я ответила не сразу, сначала вопросительно скосила глаза на Светку. Все-таки чувствуешь себя более защищенной, когда рядом есть верная подруга, готовая прийти на выручку в любую минуту.
Светка напряженно взирала на Юрочку, прикидывая процент заключенных в нем опасности и враждебности. Но вроде бы выглядел он миролюбиво. Или просто до поры до времени разумно сдерживался, в надежде заманить меня в какое-нибудь укромное темное местечко и уж там разделаться окончательно? Не явился ли Сокольников предъявлять мне претензии в том, что я втянула его девушку в сомнительную историю? Теперь я понимаю, что между нами все возможно.
Юра терпеливо ждал.
Уже пора пугаться?
– Зачем?
Наконец-то он услышал от меня хоть что-то.
– Да просто на пару слов.
Интересно, что это за слова такие тайные, что при свидетелях их нельзя произносить? И почему в прошлый раз Юрочке не помешало высказаться по полной ни людное место, ни близкое присутствие моих одноклассниц?
Через минуту я поняла почему. Орать на кого-то, обвинять и унижать при всем честном народе совершенно не стыдно. А вот просить прощения – дело жутко интимное. Тут лучше обойтись без зрителей. Хм!
– Ты извини. За тот раз.
Фразы у Сокольникова получались короткие и отрывистые. Они выскакивали, как мячики для настольного тенниса, а я их ловила, удивленно и нервно. Никогда не пробовала играть в пинг-понг.
– Я толком не разобрался. С чужих слов. Просто сказали, что ты… про нас с Танюхой трепала.
Это называется трепала? Не сдержала возмущения и насмешки.
– Я только сказала, что вы встречаетесь. Это такая большая тайна?
Юра дернул уголком рта.
– Нет, конечно. Вся школа давно в курсе. Но я же говорю. Просто не понял. И сорвался. Так получилось.
– А-а-а!
– Забудь.
Я послушно кивнула.
А что еще? Сказать, что век буду помнить и жестоко мстить? Вот еще! Очень надо.
Светка так волновалась за меня, что все время нашей беседы с Сокольниковым неподвижно простояла, приглядываясь и прислушиваясь. Даже не оделась.
– Чего ему было надо?
– Объяснился.
Кажется, слово я подобрала не очень удачно, потому что глаза у подруги едва не вывалились из орбит. Пришлось спешно исправляться.
– Насчет того раза. В столовой.
– И что?
– Недоразумение.
Светка фыркнула.
– Ни фига себе недоразумение! Орал, как придурок. И долгонько же он готовился к объяснениям.
– На него, наверное, Можаева надавила, – предположила я. И тут же поняла, что опять ляпнула, не подумав.
Если Румянцева сойдет с ума – это будет целиком моя вина. О! Почти стихи получились. С чего бы это? Пришлось выкладывать подробности моего сегодняшнего похода за мелом.
– Ну, ты даешь, Лиса! – заключила Светка. – И надо тебе вечно влезать во всякие истории?
Конечно не надо! Но моего согласия никто не спрашивает. Или это все-таки я сама слишком часто соглашаюсь?
Тимофей два дня не выходил из дома. Ни на секунду. Только иногда выбирался на лоджию докуривать остатки сигарет, совершенно обыкновенных, и предпочитал делать это в мое отсутствие. Потому как окончательно убедился в моем упрямстве и занудстве.
Ну да. Один раз я выползла следом за ним.
Стараясь не обращать внимание на тут же возникшее першение в горле и желание прокашляться (вот она – сила условного рефлекса!), я подошла к Тимофею почти вплотную, полюбовалась на то, как мерцает в сумерках кончик сигареты, и произнесла:
– Можно и мне попробовать?
Грачев стремительно развернулся и уставился на меня в упор. Глаза его были такими дикими и, кажется, тоже горели в темноте. Огнем ненависти и возмущения.
– Ну, ты, Лиса…
Он зло отшвырнул сигарету, и та полетела вниз, испуганно вспыхивая и вычерчивая на синей бумаге вечера огненную траекторию.
Тимофей рванул в комнату, хлопнул дверью, а я пожала плечами, вздохнула, словно оправдываясь перед кем-то невидимым, незримо присутствующим рядом.
А потом Грачев изменился. Стал дерганым, нервным, метался с места на место, хватался за разные дела, бросал, раздражался. Он почти не спал. Часто просыпаясь ночью, я слышала, как разговаривает в соседней комнате телевизор, как Тимофей ходит по квартире, бессмысленно, без цели, просто туда-сюда.
Встала утром, а он уже носится, как заведенный, – нет, скорее, взведенный, – не в силах остановиться.
Я хотела спросить: может, мне никуда не уходить? Может, мне остаться с ним? Но не успела сказать.