Скажите Жофике
Шрифт:
К ночи шум улицы кажется глуше, чем днем, а каждый звук отчетливее и слышнее. Кто его знает, почему это происходит. Человек слышит такие шорохи, на которые днем вовсе не обратил бы внимания. С тех пор как он не выходил из дому, прошло, пожалуй, недель шесть. Когда тот бедняга доктор умер, он, Понграц, вернулся из клиники прямо не в своем уме; обиднее всего, что он знал про ящик с раствором извести, но совсем запамятовал о нем. Когда опомнился, Секей с Андрашем Кишем уже тащили его, старика, вниз по лестнице, а ступня так болталась, что даже смотреть было тошно.
На противоположной стороне площади, за спиной Понграца, открылись ворота. Не мешало бы смазать петли, уж очень скрипят. И шаги резко отдаются в ушах. Легкие, быстрые. Кто-то совсем рядом проскользнул по усыпанной гравием дорожке к фонтану. Принесла же кого-то нелегкая
Ишь ты, по воде шлепает. Нет поблизости полицейского, чтобы прогнать девчонку оттуда, и учителей нигде не видать, а он ей не помеха – закрыт мраморной девицей. Вон засунула палец в воду и мутит ее. Небось тоже к нему, Понграцу, в школу ходит, раз из дома девять вышла; девятый еще к их району относится. Какая маленькая – от горшка два вершка, вроде Жофи. Ну и мамаша, должно быть, у нее! Нисколько не печется о дочке, если она в такое позднее время по улице бродит. Гляди-ка, наклонилась, подставила рот струе и пьет, что твоя утка.
А печальная какая! Теперь ей, кажись, не до шалостей, Шалости, наверное, припасет для учебного года, специально для него, Понграца. На переменах небось любит визжать да носиться, как угорелая, так, чтобы пыль столбом. Напрасно белят сейчас зал: явится этакий фрукт, понабьет гвоздей во все стены, будет кататься в коридоре, точно на льду, и все изгадит. Тогда у нее, у этой пигалицы, появится голос – да еще какой! – а теперь онемела, как рыба. И с чего она так пялится на фонтан!
У Эржи была какая-то книжонка, и в ней вся как есть история этой прачки. Хорошо хоть повезло ей под конец, даром что умерла: явился гусар, швырнул в воду розу, а из нее выросла девчонка-прачка, и стала она во сто крат красивее, чем была до смерти. Эх, подойти бы к колодцу да бросить туда какой-нибудь цветок. Вдруг один за другим оттуда появятся те, что ходили к нему за водой и померли. И лезет же в голову всякая дурь! Он даже трубку не решается выбить, чтобы не напугать эту утку: возится с водой, будто она одна в целом свете.
Нет не одна, совсем не одна. Ишь как встрепенулась. Луна на миг осветила ее лицо: девочка присела на корточки и прижалась к бассейну. Идут трое – двое мужчин и женщина. Женщина, сразу видать, финтифлюшка: плечи открыла, а сама прямо извертелась вся. Вообще для чего тебе платье, раз так любишь показывать свой тощий хребет? Кто слева идет – не разглядишь, все к бабенке физиономию поворачивает; на нем рубашка с короткими рукавами, сам белесый. Очень, видно, нравятся друг другу, идут, сцепив мизинцы. А вон тот, другой, который идет по правую руку женщины… механик Карчи Шереш. Как они оказались в одной компании? У Карчи всегда что-то недоброе в глазах, черт знает, чем он занимался до того, как попал в их район. В машинах он, правда, неплохо разбирается и мотор понимает. Что, бишь, рассказывала Добозиха об этом Шереше? Несла какую-то чепуху. Он уж и запамятовал, что именно. Добозиха только и делает, что языком чешет, как сорока, сплетни с одного места на другое переносит. Она первая начала молоть, что Хидаи по субботам ужинает у Лембергеров. И об этом Шереше натрепала столько, что все в голове перемешалось, одно помнится: все худое говорила. Кого же из них напугался ребенок-то? Чья она, девчонка? Наверняка не Шереша, у него нет жены. Скорее всего, той парочки, если они муж и жена. Вот троица поравнялась с фонтаном, в руке у вертушки какой-то цветок – кажется, гвоздика. Так и есть, красная гвоздика. И чего она теребит бедный цветок, неужели воображает, что ему это нравится? А теперь вовсе выбросила. Для чего, спрашивается, срывать цветок, если в грязь его втоптать собираешься?
Шереш говорит, что он дальше идти не желает. Завтра им уже встретиться не удастся, но в понедельник пусть учтут: не должно быть ни минуты опоздания – он и родную мать не станет дожидаться. Да, он, Понграц, не пожелал бы иметь с этим типом что-нибудь общее. Ну да ладно, каждый встречает понедельник своими делами и заботами. У него – свое и у Андраша Киша – свое, не забыл бы про музей за хлопотами.
Девочка притаилась за фонтаном, как мышонок. Уж теперь ясно, почему: та краля тоже вошла в девятый номер. Она с мужиками по ночам шляется, а ребенок тут бродит один-одинешенек. Шереш исчез. Долговязый постоял еще с минуту у ворот и тоже
Скрипнула парадная дверь. Что Секей человек точный – святая истина. Подметать вот не любит, нечего греха таить, но опаздывать не в его правилах. Ему, Понграцу, пожалуй, и не нужна уже помощь Секея, разве только когда будет спускаться по лестнице. Все же проветриться было очень кстати. Ох и не любит он наклоняться – поясница на старости лет плохо гнется. Ишь ты, в пыль красавицу гвоздику втоптала. Разве может быть у такой сердце?
Секей недоуменно смотрел на Понграца: чего это старик на земле отыскивает?
Если бы стебель был подлиннее, Понграц забрал бы цветок домой. У него в квартире холодно, может еще прожил бы немного. Не оставлять же его в уличной пыли. Старый Пишта подумал и бросил цветок в ручей, где стирала девушка. "Поживи малость", – прошептал он и медленно заковылял домой.
Раньше воскресные дни были удивительно радостными.
Бывало, неделя только начнется, а дома у Жофики уже говорят о том, куда бы поехать в воскресенье. Если папа не дежурил, они обязательно проводили этот день за городом. Особенно хорошо было обедать прямо на травке, безо всякого стола. И мама тогда не писала. Они не всегда выезжали втроем, иногда к ним присоединялась еще Марианна С родителями и дядя Балаж, который вез их в машине. Но и с ними воскресные дни были необыкновенно интересны, они казались длинными-предлинными. Жофика обычно не замечала, какие дни – длинные или короткие, а у воскресенья было утро, полдень, вечер и даже ночь. Если они ездили далеко-далеко, как хорошо было вздремнуть в поезде на плече у папы. По пути от вокзала к дому сверкали огни, раздавались пугающие крики пьяных, а иногда, зловеще завывая, мимо проносилась карета скорой помощи или пожарные машины.
Такие прогулки начинались весной и заканчивались лишь с наступлением холодов. Летние воскресенья пахли фруктами и травой. Ветер так и рвал блузку, когда Жофи забиралась на гору. Блузка надувалась, словно у Жофики была грудь, как у взрослых тетенек. На загорелых руках блестели светлые волоски.
Теперь, конечно, тех воскресных дней не стало. Папы больше нет, поэтому мама и сегодня, в воскресенье, занимается тем же, чем в обычные дни: сначала убрала квартиру, потом завесила окна и в полумраке села к столу читать. Еще хорошо, что у нее, у Жофики, есть дело и она сможет уйти из дому, из этой унылой квартиры, – ведь ее уже дожидается дядя Пишта. Вчера он сказал, что сегодня на обед хочет тушеной картошки. Она уже разузнала, как ее готовить. Пора в путь. Улицы встретили Жофику утренней прохладой.
Дядю Пишту она застала уже на ногах. На этот раз ей не пришлось убирать его постель: он сам взбил подушки и даже проветрил их. Хорошо, что он понемногу заставляет работать свою больную ногу. Когда здоровые части тела работают, то и больные должны подчиняться, как будто и они нисколько не повреждены. "Нужно быть требовательным, – вспомнила вдруг она слова папы. – Переломанная кость труслива, ее надо аккуратно одеть в гипс, а потом хорошенько прикрикнуть, она испугается и станет послушной".
Как Жофика уже привыкла здесь! Дядя Пишта читает газету, а она убирает. Комната большая. В ней две кровати, только вторая даже на ночь остается застеленной. А сколько на ней подушек и перин! Видно, много народу спало тут когда-то, и на диване, наверное, тоже. Здесь Жофика всегда знает, что ей нужно делать, всегда находит для себя какое-нибудь занятие. Не то что дома, – там она выполнит все, что мама велела, и потом слоняется из угла в угол. Мама такая грустная. Чем бы утешить ее? Маме даже думать противно о школе, а как тут чудесно! Может быть, она просто забыла школу: ведь она давно была девочкой. Сегодня во время уборки Жофика сняла со стены шляпу, но на ней не было ни пылинки: оказывается, дядя Пишта каждый день сам стирал с нее пыль.