Сказка 1002-й ночи
Шрифт:
Был уже вечер, когда он сошел с поезда. Редкий, скучный, холодный дождь моросил тихо, но настырно, окутывая влажным сумраком жалкие желтоватые керосиновые фонари на перроне. В зале ожидания для пассажиров первого класса также царило неописуемое уныние, и пальма на буфете поникла тяжелыми листьями, будто и она стояла не в помещении, а снаружи, под осенним дождем. Две газовые лампы, новшество и гордость станции, были прикрыты уже поврежденными здесь и там панцирными сетками и распространяли неверный мрачно-зеленый свет. Жалобное гудение исходило от них, похожее на жалобный плач.
И белая манишка кельнера Оттокара оказалась покрыта подозрительными пятнами неизвестного происхождения. Блеск позументов на тайтингеровском мундире победно ворвался на эту охваченную всеобщим унынием территорию.
Кельнер
— Сегодня дежурное блюдо — суп с фрикадельками из печени, господин барон!
— Заткни пасть, — радостно отозвался Тайтингер. Как правило, эти слова означали призыв поступить прямо противоположным образом, и Оттокар это знал. Поэтому он предложил вдобавок жаркое с хреном и вареники со сливами, специально приготовленные. — Заткни пасть и подавай, — приказал Тайтингер.
От коньяка он еще больше повеселел, и аппетит его усилился. Он поднялся, только теперь надумав снять шинель. Оттокар поспешил помочь ему. Из правого кармана шинели выглядывали пестрые края произведений Лазика. Жадный взгляд Оттокара тотчас же их приметил.
— «Истории большого света и полусвета», — позволил себе прокомментировать кельнер. Раз уж ротмистр сказал: «Заткни пасть!», с ним можно было говорить обо всем.
— А, вы тоже это читаете, Оттокар? — спросил Тайтингер.
— Каждое утро в «Кроненцайтунг», господин барон, покорнейше позволю себе заметить! Сначала эти истории печатаются там, еще свеженькими, прямо с пылу, с жару!
— Ах так, ах так, — только и промолвил Тайтингер.
Ел он со здоровым удовольствием, мясо нашел «отличным», а вареники — «прямо-таки интересными», выпил с кофе рюмку сливовицы и решил задержаться в зале ожидания до прибытия вечернего поезда из Вены в 11.47, на котором иногда приезжали запаздывающие сослуживцы, по большей части офицеры полка ландвера, с которыми делили гарнизон драгуны самого Тайтингера. Да к тому же на улице лил отвратительный дождь. Фиакры были мало приспособлены для езды по этому городу, да и мостовая оставляла желать лучшего. Разумнее было посидеть здесь. Бывают такие настроения, выпадают такие вечера. Пока находишься на вокзале, ты не обязан возвращаться в гарнизон. Можно велеть Оттокару разложить пасьянс. Сам Тайтингер считал такое занятие неприличным для офицера. Оттокар раскладывал за него карты, стоя напротив с задумчивым видом и перекинув через плечо салфетку, словно сервировал стол. Но на самом деле Оттокар говорил и говорил. Он был еще молод и собирался в дальнейшем «поправить свои дела»; в Вене он выучился на официанта и в Вену же намеревался вскоре вернуться. Там, в столице, еще случаются истории вроде тех, что описаны в книжечках и в «Кроненцайтунг». Да, кстати, многие господа описаны так точно, что их можно даже узнать.
— Смотри-ка! Их можно узнать! — воскликнул Тайтингер.
Да, сказал Оттокар. Вот господин Ханфль — это был арендатор вокзальных ресторанов первого, второго и третьего класса, — он все это знает. Когда шах посетил Вену, Ханфль держал ресторан на Виден. Он хорошо знал заведение, знал историю с жемчугами, вся округа тогда только об этом и говорила.
— Да и самого господина барона! — выпалил Оттокар необдуманно, тут же замолчал и сделал вид, будто погрузился в глубокие размышления над раскладом пасьянса.
— Что это вы такое сказали? — переспросил Тайтингер.
Отговорки не помогли, и Оттокару пришлось выложить все, что знал. Оказывается, история Тайтингера была здесь всем известна. Оттокару пришлось даже сходить в контору за ресторатором. И он, господин Ханфль, рассказал все в деталях, однако ничего конкретного о самом бароне. Рассказывал он возбужденно, со смаком, как человек, которому пришлось долго дожидаться случая поведать другим то, что до сих пор было известно ему одному.
— Но откуда вы все это знаете? — спросил в конце концов Тайтингер.
Ресторатор наклонился к нему — наклонился слишком близко, успел подумать Тайтингер, — и заговорщически шепнул:
— Господин инспектор Седлачек мой лучший друг, господин барон!
Внезапно ротмистру померещилось, будто весь мир в одно мгновение изменился или даже, скорее, что тот начал представать перед ним во всей своей ужасающей наготе. За всю свою жизнь он влип в одну-единственную сомнительную
Хозяин ресторана продолжил рассказ, но Тайтингер больше не слушал. Внезапно он воспринял то, что до сих пор отказывался замечать, — что по стеклянной крыше перрона печально барабанит дождь и что ядовито-зеленый газовый светильник жалобно гудит. Хотя Ханфль был всего лишь посередине своего возбужденного рассказа, Тайтингер поднялся с места, надел поданную шинель и фуражку, распорядился, чтобы счет и саквояж прислали в гостиницу «Черный слон» и вышел на улицу, считая себя уже практически пропащим человеком. Если бы не звон его шпор, можно было бы подумать, что он смущенно выскользнул на улицу.
Кайзер-Иосифштрассе, ведущая от вокзала прямо к центру города, к ратуше, была тиха и пустынна: ни души, если не считать холодного дождя. Если не считать самой улицы, холодного дождя и ротмистра Тайтингера.
Вплоть до этого часа ему были неведомы дурные или хотя бы серьезные предчувствия и догадки. Неприятные, а значит, и «скучные» настроения и заботы он умел легко и быстро разгонять. Но на этот раз он предался им — предался как дождю, ночи и улице императора Иосифа. Раньше, едва прибыв из Вены, он сразу же заскакивал в казино, чтобы снова «вжиться». Но сейчас он чуть ли не бегом помчался в гостиницу «Черный слон». Старшие лейтенанты Штокингер и Фельх тоже жили там, но сейчас Тайтингеру ни в коем случае не хотелось с ними столкнуться. Он сразу же прошел к себе в номер и даже пренебрег серьезными ежевечерними приготовлениями ко сну, которые вот уже пятнадцать лет были для него торжественным ритуалом. «Оставь!» — сказал он денщику, начавшему, было, как всегда, раскладывать гребень и щетку, зубную пасту, помаду для волос, сетку, сохраняющую пробор в волосах, вазелин и масло какао. Ротмистр велел только снять ему сапоги. «Иди спать», — бросил он затем и улегся на кровать в брюках и носках. Раздеться он не отважился; сам не понимая почему, он впервые в жизни испытывал страх перед ночью. Ему хотелось, чтобы не кончался день, чтобы не кончался вечер. Страх перед ночью — вот что такое это было. Я же не смогу заснуть, думал он. Но уснул сразу же. Провалился в сон, будто его оглушили.
И все же страх перед ночью оказался небезосновательным, ибо впервые за долгое время сон ему приснился отчасти ужасный, а отчасти невыразимо печальный. Так, наряду с прочим, привиделось ему, будто он опускается по мраморной лестнице, устланной красным ковром, а навстречу идет Седлачек и приподнимает котелок; хуже того, он, Тайтингер, превратился в Седлачека, не перестав быть самим собой, это он приподнимает котелок, это он идет по лестнице сам себе навстречу. Идет вверх по лестнице и в то же самое время идет по ней вниз. И вдруг он уже оказывается в канцелярии начальника тюрьмы в Кагране, а полицейский врач спрашивает у него: «Что с вами? Почему вы не докладываете мне о положении дел в моем полку?» А он, бедный Тайтингер, не может ничего сказать в ответ. И боится, что в любую минуту войдет комиссар полиции и скажет: «Я знать не знаю никакого барона Тайтингера». Затем явилась также графиня Элен В. с бритой, в точности как у Мицци Шинагль, головой и потребовала вернуть все ее письма. А он сумел только выдавить из себя, что произошло ужасное недоразумение, что он никогда не получал писем от графини и уж совершенно точно не получал их на адрес полка. «Пожалуйста, графиня, — взмолился он, — спросите у счетовода в унтер-офицерском звании Зеновера!» — «Слишком поздно, слишком поздно», — выкрикнула она в ответ, и тут он проснулся. Его разбудил денщик.